Страница 36 из 51
Мы, соблюдая деликатность, ушли во вторую половину избы, оставив Беркута и Евфросинью Семеновну наедине друг с другом.
Григорий Розан прищелкнул языком:
— Вот это женщина! Такая если полюбит, так на всю жизнь.
— Что, завидно стало? — пошутил Блинов.
— Моя Мариула не хуже, — мечтательно произнес Григорий.
Из-за тонкой, дощатой перегородки, отделяющей нас от горницы, доносятся голоса Евфросиньи Семеновны и Степана Беркута.
— Я про твое горе расслышала, Степа. Вот и пришла.
— Как же узнала?
— Кого любишь, про того все узнаешь.
— Зачем же пришла, утешать что ли?
— Ты не сердись. Пришла не утешать, а помочь. Дозволь мне за твоими детками съездить. Будут, как у родной матери.
— Не надо, Фрося!
— Степушка, голубь мой, не противься! Плохо им не будет у меня. После войны ко мне вернешься, и заживем мы с тобой душа в душу.
— А если не вернусь, Фрося? Если погибну?
— Все равно детей твоих не брошу. Ведь у них кровь твоя…
Несколько минут длится молчание.
— Степа, не отвергай ты меня, дуру, — снова послышался голос Евфросиньи Семеновны. — Знаю, горько сейчас тебе, жену свою забыть ты не можешь. Но что поделаешь, коль беда стряслась. Буду я тебе большим утешением в жизни. Еще раз прошу, дозволь съездить за детками твоими.
— Не надо, Фрося! Брось думать об этом. Не могу я обидеть ту женщину, которая детей моих приютила, не оставила их в беде. Не могу пойти против сердца. Детишки пусть у нее будут…
За перегородкой раздались женские всхлипывания.
— Значит, я не люба тебе?
— Фрося, успокойся, не плачь..
— Выходит, навсегда расстанемся, Степа?
— Навсегда! Если выживу, только в свое село поеду. Детей растить буду…
— И не женишься?
— Нет, Фрося!
— А та женщина, что детей твоих приютила, замужем?
— У нее муж недавно погиб. Двоих детей оставил. Теперь с моими у нее четверо ртов на руках.
— И красивая она?
— Зачем об этом говорить? Женщина как женщина.
— Ой, чует мое сердце, что породниться с ней хочешь.
— Нас общая беда уже породнила…
— Что ж мне делать, Степа? Подскажи, как жить дальше?..
— Возвращайся домой, Фрося, и прости меня за то, что неласков был.
— Я понимаю тебя, голубь мой. Прости, что побеспокоила тебя. Прошу, проводи меня немного. Хоть этим сделай мне уважение.
Они вышли из дома. Евфросинья Семеновна, расстроившись, позабыла даже попрощаться с нами.
На чужих дорогах
Освобождена вся Украина. Вступаем на территорию Польши. После зимней передышки опять идем в большое наступление. Фронтовые дороги запружены войсками.
Стоят безоблачные, теплые дни. Проснувшаяся земля дышит легко и привольно. Тянется к солнцу молодая буйная трава, до рези в глазах сверкают по обочинам дорог большие лужи, образовавшиеся от недавно прошедших грозовых дождей. В долинах и на заливных лугах ветер рябит вешние воды. Придорожные кусты и близлежащие рощи звенят от птичьего перезвона.
Небо слепит голубизной. Щедрое весеннее солнце припекает солдатские плечи, покрывает загаром лица, блестит на вороненой стали автоматов.
Если бы не далекая канонада на западе и гул военных колонн на шоссейных и проселочных дорогах, можно было бы забыть, что идет война, что сегодня вечером или ночью нам снова придется вступать в бой прямо с марша, и мы опять не досчитаемся в своих рядах друзей и товарищей.
Но мы не думаем о смерти. Мы радуемся теплу, радуемся солнцу, радуемся горению крови в теле. Мы прислушиваемся к щебету птиц, ласкаем взглядом поля, полной грудью вдыхаем воздух, который густ и пахуч, как доброе старое вино.
Легко и весело идти таким весенним днем в походной колонне. Тебя обдувает ветер, в голове проносятся мысли о том, что вот закончится эта проклятая война, что возвратишься домой, и там начнется иная жизнь. Хочется ходить по земле, гордо расправив плечи, не опасаясь, что тебя заметит вражеский снайпер, хочется тишины. Хочется проснуться не в окопе или блиндаже с тремя накатами, а под мирной кровлей, на кровати, в своем доме, и чтобы из окна можно было видеть, как спешат на базар хлопотливые домохозяйки да торопятся в школу малыши. Черт возьми, как мы соскучились по этой жизни!
А дорога все вьется и уходит на запад, как бесконечная века.
Впереди колонны шатает майор Гордиенко. Командир полка Бойченков едет в открытой легковой машине позади. В последнем бою он был ранен в плечо. Он так и не ушел в госпиталь, отказался даже лечь в медсанбат. Во время боя он всегда находится на командном пункте и только на маршах позволяет себе быть позади войск.
— Споем что ли? — слышится голос Гордиенко.
— Начинайте, товарищ майор! — проносится по колонне.
И вот уже звенит песня.
Первый, головной батальон подхватывает песню, которая, как волна, перекатывается от роты к роте, перекидывается на другие батальоны.
Поют о Катюше, о трех танкистах, о родной Москве. Не перечесть песен, которые поются на фронтовых дорогах!
Все больше припекает солнце. Лица солдат раскраснелись, и не поймешь отчего: то ли от быстрого марша, то ли от весеннего солнца, то ли от песен.
Шоссе вползает в огромную рощу, и людей обдает приятной прохладой. Где-то рядом шумит ручей.
— Привал! — звучит команда. Роты и батальоны сворачивают с дороги. Бойцы садятся прямо на землю. Сброшены с плеч скатки шинелей, тугие вещмешки. Бережно уложено оружие.
— Здесь будем обедать и отдыхать, — сообщает Гордиенко командирам рот.
По шоссе продолжают идти войска — артиллеристы, танкисты, полки и батальоны других дивизий.
Приземистый, широкоплечий Гордиенко обходит роты и батальоны, расположившиеся на отдых. Маленькие зеленоватые глаза замполита цепким взглядом окидывают людей, все замечают. Вот он присел на корточки возле пожилого солдата, который переобувался.
— О, да ты, вижу, ногу натер, земляк!
Солдат вскинул лицо, обросшее чуть ли не до бровей чертой с проседью щетиной.
— Все бувае, товарищ начальник! — равнодушно ответил он и принялся снова наматывать на жилистую ногу портянку, грязную, пропитанную потом и пылью.
— Нет, этого не должно быть, — произнес замполит. — Какой же из тебя будет солдат, если хромать начнешь? Не так заматываешь, давай покажу.
Солдат смутился и оробел. Спрятал под себя разутую ногу, взмолился.
— Не трэба! Сам зроблю. Не дытина я.
— Давай, давай, земляк. Не стыдись.
Гордиенко завладел солдатской ногой, в одно мгновение обернул вокруг нее портянку.
— Вот так надо! Никогда не натрешь ногу. А теперь повтори…
Вокруг уже зубоскалили, отпуская по адресу пожилого солдата колкие шутки. И опять отличился Розан.
— Этак ты, дядя, и Берлин не увидишь.
— Бис нагадив на твий язык, — огрызнулся солдат. — Колы не дойду, так доползу, а в Берлине побуваю.
— Что, допекли, дядя, немцы?
— Ворогу не пожелаю того, що зи мною зробылы. Сына замордували, доньку угналы.
Шутки, как ветром, смело.
— Ты откуда будешь? — спросил Гордиенко.
— С Тернопольщины.
— Зовешься как?
— Был Иван Гнатюк, теперь солдат Гнатюк, товарищ начальник.
Гордиенко закурил и положил на плечо солдата руку.
— Ты на товарищей не сердись. Пошутить они любят. Только вот замечу тебе: бриться и портянки почаще мыть надо.
— Слушаюсь, товарищ начальник.
— Ты меня так не величай. Для тебя и всех я — товарищ майор, заместитель командира полка по политчасти. Вижу, ты с последним пополнением к нам прибыл, я тогда в полку отсутствовал. Вот и не успел познакомиться.