Пока бьется сердце

Блинов перетянул в свой взвод и Григория Розана.

Я снова у разведчиков. Их жилища не узнать. Поставлено новое крыльцо, перекрыта крыша, вделаны новые оконные рамы, переложена печь. Вокруг дома высится новенький частокол.

Григорий Розан скалит рафинадные зубы.

— Не узнаешь хату? Никого на помощь не звали. Уважили хозяюшку, особенно Степан Беркут старался. Плотник и столяр отменный. Теперь наша Евфросинья Степановна земли под собой не чует.

— Где же Блинов и Беркут?

— Наш командир из колхозной кузницы не выходит, машины ремонтирует, а Степан крестьянином стал. Иди за избу, на огород, сам увидишь.

Степан Беркут, сняв рубашку, распахивает огород на сытой крепкой лошади. Из-под лемеха струятся пласты рыхлого доброго чернозема. Тело Беркута блестит от пота. На груди и плечах золотится густой рыжий волос, веснушки, густо высылавшие на руках, спине и груди, почернели на солнце.

— Бог в помощь, Степан!

— Становись побочь! — кричит Беркут. Голубые с хитроватым прищуром глаза Степана светятся тихой, лучистой радостью.

Беркут останавливает лошадь, ласково хлопает ее по сытому крупу.

— Отдохни, родимый! Тебе передых, мне перекур.

Присаживается рядом, вынимает кисет.

— Конек добрый. В похоронной команде взял взаимообразно. Веселый и умный мерин. Знать, тоже истосковался по настоящему труду и теперь старается на славу.

Позади слышится шорох — оглядываемся. На меже стоит высокая молодая женщина. Женщина немного растерянно смотрит на нас карими глазами. Густые черные брови приподняты, полные губы полуоткрыты.

— Степан Григорьевич, испейте молока: холодное, прямо из погреба принэсла, — говорит женщина с легким украинским акцентом. Голос мягкий, грудной. — И товарища угостите…

Степан почему-то смутился, покраснел. Принял кувшин из рук женщины, не вставая. Женщина спохватилась, поправила юбку, метнула в мою сторону сердитый взгляд, быстро ушла.

— Хозяйка наша, — пояснил Беркут. — Баба добрая и уважительная.

После непродолжительной паузы добавил:

— Баловства не любит, хоть и вдовушка.

— Где же муж?

— До войны разошлись. Он ее с Украины привез сюда. Ветрогоном и пьяницей оказался. Уехал куда-то на стройку, и след пропал.

Подошел Григорий Розан. Присел на корточки. Скалит рафинадные зубы, косится на Степана, подмигивает.

— Хитер ты, шут рыжий! Такую бабенку взял, что прямо удивительно, как это она позарилась на такую рожу.

— Про рожу мою языком чеши сколько угодно, но хозяйку не трогай. Небось злишься, что отбой получил?

Розан не обиделся.

— Масть моя не подходит. Это сразу видно. Рыжие, говорят, до любви дюже злы, вот и попал ты в козыри.

— Лучше пей, иначе на бобах останешься через свой язык.

Григорий выпил чуть ли не все молоко.

— Ох, и нахал же ты, братец! — со вздохом произнес Беркут. — На вид, как глист, а ест за десятерых.

— Прямую кишку, Степа, имею, вот и страдаю, обжорством, — беззлобно ответил Григорий.

Под вечер возвратился из колхозной кузницы Василий Блинов. Пришел усталый, чумазый.

— Колхозную молотилку налаживал, — пояснил он.

Не успели сесть за стол, чтобы перекусить, как на пороге появилась гостья — Люба Шведова. Пришла не в офицерской форме, а в шелковом платье, лаковых босоножках.

— Здравствуйте, товарищи!

Степан Беркут сорвался с места.

— Любушка, да тебя не узнать! Какая же ты красивая!

Лицо девушки зарделось. Люба явно польщена тем эффектом, который произвела на нас своим появлением. Люба и впрямь хороша. Тоненькая, невысокого роста. Нос прямой, тонкий, в разрезе больших темно-серых глаз есть что-то неуловимо восточное, что придает лицу девушки особую прелесть.

Усаживаем гостью за стол. Появляется угощение: молоко, сладкий творог, коржики.

— Ты уж прости, что называю тебя просто Любой, а не старшим лейтенантом, — извиняется Беркут. — Во-первых, я годами старше тебя, во-вторых, на платье твоем погон нет.

— Я не сержусь.

— Тогда скажи, по какому поводу разрядилась?

— Без всякого повода.

— Не может такого быть! А вдруг день рождения? Тогда скажи, подарок сделаем.

— Какой ты подарок сделаешь? — замечает Григорий Розан. — Или портянки свои старые преподнесешь?..

— Ты, Григорий, не смейся, — краснеет и злится Беркут. — В вещмешок ты мой не заглядывал. Вдруг там и впрямь что-нибудь особенное хранится, вроде малахитовой шкатулки.

— Зачем спорить? — успокаивает разведчиков девушка. — День рождения, честное слово, не отмечаю, а оделась в гражданское потому, что захотелось хоть на минуту почувствовать себя невоенной.

— Значит, и ты, Любушка, по мирной жизни истосковалась? — обращается к девушке Степан Беркут.

— Разве я не человек? Не для войны родилась…

Степан Беркут незаметно для гостьи толкает Григория Розана в бок, подмигивает мне. Смысл этих знаков понятен: надо оставить Любу и Блинова одних.

— Пойдем, Григорий, ты мне на огороде поможешь, — громко произносит Степан Беркут. — Уж больно конь норовистый, в борозде не удержишь. Вот и будешь поводырем. Уж вы извините, Любушка.

Шведова смутилась.

— Зачем же уходить? Оставайтесь…

И обернулась к Блинову:

— Может быть, и мы пройдемся?

Всей гурьбой выходим на улицу. Вечер чудесный — безветренный, теплый, тихий. Блинов и Люба медленно идут в сторону реки, которая льется на окраине села.

Григорий Розан по привычке прищелкивает языком.

— Хорошая пара. Дай бог им дожить до победы. Обязательно на их свадьбу приедем. Так что ли, Степан?

Беркут задумчив. Он тоже смотрит вслед удаляющейся паре, потом оборачивается к Григорию.

— Ты правильную идею высказал. На такую свадьбу за тридевять земель приехать следует.

Был уже поздний час, когда я уходил от разведчиков. Неподалеку от дома, где они жили, остановился, чтобы закурить, и тут услышал два голоса — мужской и женский. Говорили рядом, за плотной стеной кустарника, примыкающего к усадьбе. Это были голоса Беркута и хозяйки.

— Уж прости, голубь мой, что призналась тебе в своей слабости женской, не скрыла свою любовь к тебе…

— Ничего, Фрося, все бывает…

Я так и не зажег спичку.

Иду по деревенской околице и почему-то жалею о том, что у Беркута жена и дети. Потом ловлю себя на мысли: разве та, другая, жена Степана, хуже этой женщины, разве у той меньше чувств и женской теплоты?

Небо вызвездилось крупными звездами. Они словно спелые зерна пшеницы, разбросанные по бесконечному и бескрайнему току. Дует еле ощутимый теплый ветер. В центре села поют девчата. Вот звонкий, молодой, неустоявшийся голос взметнулся к звездам:

Хорошая, задушевная песня! Я часто слышу ее в этих краях, и она всегда волнует, тревожит.

Хор девчат заливисто подхватил слова песни.

Село остается позади. Накатанная степная дорога матово блестит под ночным небом. Под ногами слабо клубится пыль. Ускоряю шаг. Надо спешить: до села, где находится редакция, не меньше трех километров. Нужно еще хоть немного вздремнуть перед напряженным рабочим днем.

В ушах все еще звучат слова Степана и Фроси.

Встреча с матерью

Неожиданно из штаба армии сообщили: в дивизию едет мать спасенной нами латышской девочки Марты. Иду в медсанбат. Он расположился в небольшой дубовой роще на берегу тихого озерца. Палатки разбиты наспех — и то не все: лишь для приемного пункта и операционной. Марта одета, как на парад. Она в шевиотовом костюмчике военного покроя; на ногах хромовые сапожки. Из-под пилотки падают на плечи белые, как лен, волосы.