Пока бьется сердце

— Держи, Медведев. Думаю, меня не подведешь, честным коммунистам будешь…

Глаза Николая Медведева вспыхивают от радости.

— Никогда не подведу, товарищ майор. Смерть приму, но звание коммуниста не опозорю. Пока бьется сердце, буду верен своей стране, партии нашей.

— Верю, верю, орел! Только о смерти не говори. Мы с тобой еще в Берлине побываем. А ты, Беркут?

— Вчера подал заявление, товарищ командир полка.

— Кто дал рекомендации?

— Командир роты капитан Поляков, парторг полка и разведчица Люба Шведова.

— Разве ты ее знаешь?

— Через старшего лейтенанта Блинова знаком.

Несколько минут командир полка о чем-то напряженно думает, трет перчаткой массивный подбородок, сдвигает к переносице густые взлохмаченные брови.

— Скажите, орлы, — заговорил Кармелицкий, — вот на этом участке можно пустить танки? Смотрите, поле ровное, мелкий кустарник не в счет. Для танков одно раздолье. Это я к примеру спрашиваю…

Беркут и Медведев задумчиво осматривают лежащую перед ними местность.

— Я бы тут не пустил танки, товарищ майор, — говорит Беркут.

— Тогда докажи!

— Что ж, и докажу. Правда, поле здесь ровное, километра четыре гнать немцев можно. Но дальше что? Дальше возвышенность и сплошной лес. Танкам — тупик: нет ходу. Вот если бы справа их пустить, в обход высоты и леса — это уже другое дело. Там они километров двадцать могут идти, препятствий не встретят.

— Но там уже другой полк, товарищ Беркут. Разве не хочешь, чтобы нас поддержали танки?

— Сам танкист и часто мечтаю, чтобы вот не на животе по снегу ползать, а сидеть в броневой машине, мчаться с ветерком на поле боя. Сам хочу, чтобы танки нас поддержали. Только все же пусть они у соседей действуют. Там лучше. Мы не обидимся.

— Спасибо за добрый совет, товарищ Беркут. И я так думаю, что танкам здесь не будет простора. Счастливо вам оставаться, орлы!

— До свидания, товарищ майор!

Мы уже собрались ползти дальше, когда нас остановил голос Медведева.

— Хочу вам еще одно слово сказать, товарищ майор. Только не обижайтесь. Нехорошо, что вы здесь, вам беречь себя надо, за всех вы в ответе…

— Не беспокойся, Медведев, я завороженный, никакая пуля не возьмет.

— Зря шутите. Неровен час, недалеко и до беды…

— Ты не каркай, пустая твоя голова, — обрывает Медведева Степан Беркут.

Ползем дальше. Окоп Григория Розана. Молдаванин скорчился в три погибели. Время от времени он снимает рукавицы и согревает пальцы дыханием. Зубы выбивают дробь. Лицо почернело, губы потрескались.

— Холодно, товарищ Розан?

— Разве это холод, товарищ командир?! У нас в Молдавии под петров день — вот это холод.

— Ты думаешь, я святого Петра не знаю и не ведаю, когда этот праздник бывает? Ведь летом отмечают старухи святого Петра, так что ли?

— Правильно, товарищ командир.

— Значит, холодно?

— Так точно.

— И огня негде разложить?

— Я о Молдавии думаю, и вроде теплее становится.

— Хорошо делаешь, что о родных краях думаешь. Они и есть тот огонь, который согревает солдата. Края твои хороши?

— Ой, как хороши! — нараспев произносит Розан. — Небо синее, виноград, солнце, а девушки — вроде молодого вина — глянешь, и кровь в жилах стучит.

— Ты женат?

— Не успел, товарищ командир! Хорошая девушка осталась в селе.

— Зовут-то как? — живо интересуется Кармелицкий.

— Мариулой.

— Красивое имя, вроде нашей Марии. Вот побьем фашистов и вернешься к ней.

— Обязательно к ней. Потом к вам в гости приеду с Мариулой и дочкой.

— Зачем же с дочкой? Может, сын родится.

— Хочу дочь. Она уважительней. Да и солдатской доли не испытает, на войну не пойдет.

— Разве горька эта доля? Разве горька война?

— Незавидная доля, а война — не мать.

— Но вот воюешь, храбрым солдатом являешься.

— Я мужчина, мне положено воевать. Воюю я по собственному желанию, потому что нельзя мне не воевать. Не буду драться — всю жизнь батраком прохожу, и Мариула батрачкой промается. Знаю я, на что немцы замахнулись.

— Молодец, товарищ Розан, что так понимаешь эту войну. Вот закончится она, тогда, быть может, и я к тебе в гости приеду. Хочу взглянуть на твои края.

— Приезжайте, дорогим гостем будете. Запишите адрес. Всякое случается: может, ранят, к примеру, увезут в госпиталь, в другую часть попаду. Вот и не увидимся.

Кармелицкий записывает адрес Розана.

Наступает ночь. Где-то за плотной пеленой облаков прячется луна, и поэтому видно далеко вперед. Ветер крепчает. Он срывает с косогоров и кочек тучи снега, бросает его в лицо, слепит глаза, обжигает кожу. На нейтральной полосе неистово стонет кустарник, голые ветки бьют по земле, и кажется тогда, что к нашим окопам подкрадывается врат.

Где-то рядом с нами, нервно захлебываясь, застрочил пулемет.

— Что за чертовщина?! — ругается Кармелицкий и бросается вперед на звук пулеметной трескотни.

Еле поспеваю за ним. Наконец достигли окопа, где залег наш пулеметчик. Боец-казах беспрерывно хлещет по кустам свинцовой струей.

— Товарищ боец, что с тобой?! Да очнись ты!

Пулемет умолкает. Боец поднимает голову и удивленно смотрит на нас.

— Зачем стреляешь, куда? — кричит Кармелицкий.

— Немца стрелял, атаку отбивал.

— Какую атаку? — Кармелицкий явно раздражен.

— В кустах немца, много немца идет.

— Да где они, твои немцы?!

Пулеметчик смущен.

— Ты кто будешь, как имя твое?

— Красноармеец Тилла Матьякубов.

— На фронте давно? В боях бывал?

— В боях не бывал, на фронте не бывал. Вчера в окоп командир привел, пулемет дал, стрелять велел.

— До этого из пулемета стрелял?

Боец прищелкнул языком.

— Хорош стрелял, все мишень бил, командир говорил: молодец, Тилла!

— Зачем патроны зря тратишь? Почему стреляешь?

— Мало-мало страшно было.

— Нехорошо, Тилла! Батыр врагов не боится. Ты слыхал, как наши солдаты воюют?

— Слыхал, товарищ командир. Про Кармелицкий слыхал. Карош командир.

— Ты его видел?

Пулеметчик хитровато улыбнулся.

— Командир в окоп не ходит. Ему нельзя тут.

— Вот я и есть Кармелицкий.

— Не верю. Кармелицкий в штабе сидит, план думает.

— Какой план, о чем думает?

— Как немца бить, как Берлин брать.

Выручает майора командир взвода, прибежавший к окопу пулеметчика.

— Товарищ командир полка, во взводе все в порядке! Никаких происшествий нет, — доложил командир взвода.

— И эта стрельба порядок?

Молоденький лейтенант что-то говорит в оправдание, потом набрасывается на Матьякубов а.

— Зачем стрелял, кто велел?

— На войне все стреляй, — невозмутимо отвечает пулеметчик.

— Вы идите, лейтенант, к себе, оставьте нас здесь, — приказывает Кармелицкий.

Тилла Матьякубов почтительно вскакивает и вытягивается в струнку.

— Извините, товарищ командир. Не узнал вас.

— Да как ты мог узнать, когда не видел меня в глаза? Вот теперь и познакомились. Ложись, Тилла, не стой в полный рост: слышишь, как пули посвистывают.

— Я не боюсь, товарищ командир. И вы не боитесь.

— Но перед этим ты боялся?

— Не буду бояться. Куст шумит, снег шумит — думал, немцы. Теперь не боюсь.

— Верю тебе, Тилла. Верю, что хорошим солдатом будешь. До свиданья, Тилла. Давай руку.

В эту ночь мы побывали во всех ротах. Кармелицкий беседовал с бойцами и командирами, выслушивал претензии. Их было немало: пришла смазка для оружия, непригодная к использованию в сильные морозы, задержана выдача обогревательных пакетов, вот уже третий день, как нет почты.

Побеседовал майор Кармелицкий и с командиром Тиллы Матьякубова. Командир полка узнал от лейтенанта, что Матьякубов владеет пулеметом виртуозно, стреляет исключительно метко.

— Все это хорошо, лейтенант, — сказал Кармелицкий. — Плохо то, что Матьякубова вы оставили одного в окопе. Сами посудите: человек он не обстрелянный, остался один, вот и мерещится солдату черт знает что. Ошибку надо исправить. Пошлите к Матьякубову бывалого вояку. Пусть они с недельку вместе подержатся. За это время молодой пулеметчик обвыкнется, войдет, как говорится, в колею фронтовой жизни.