Пока бьется сердце

— Погиб в лагере и мой отец, — тихо сообщил перебежчик.

— Вот как?! Отец погиб за то, чтобы преградить путь фашизму, а сын воюет в армии Гитлера…

— Поэтому я и перешел к вам, чтобы не быть солдатом этой армии.

— Может быть, вы перешли, чтобы спасти свою шкуру, отсидеться в тылу и остаться в живых?

Вопрос Кармелицкого заставил Макса Винтера вздрогнуть. Немецкий солдат выпрямился, на его бескровных щеках выступил румянец, в голубых близоруких глазах растаял ледок безнадежности, они приобрели осмысленное выражение.

— Нет, господин офицер, я не затем перешел. Об этом я не думал. Я перешел к вам не в плен и не считаю себя вашим пленником. Я перешел, чтобы драться против того, что ненавистно мне, что идет против моих понятий о гуманности и справедливости. Я хочу и буду бороться.

— И как вы представляете эту борьбу?

— Прошу дать мне оружие, я буду драться бок о бок с вашими солдатами.

— Этого не разрешат нам сделать международные соглашения о военнопленных. Кстати, у нас солдат хватает…

— Но я не считаю себя вашим военнопленным. Я перешел добровольно. Я хочу бороться с фашизмом по мере моих сил. Я готов выступать в передачах для немецких солдат, хочу говорить своим товарищам правду о войне.

— А вы не боитесь, что ваши родные и близкие могут подвергнуться репрессиям? Гестаповцы никому не прощают такие дела.

— В Германии у меня осталась жена и ребенок. Конечно, их могут бросить в концлагерь. Мне больно сознавать это, но борьба требует жертв, и я готов на такие жертвы.

— Пожалуй, вам и впрямь следует выступить в передаче для немецких солдат, — произнес комиссар полка, обращаясь к перебежчику на его родном языке.

— Тогда составьте текст, я готов его зачитать! — воскликнул Макс Винтер.

— Вот этого как раз мы и не сделаем, текста никакого не будет, — улыбнулся Кармелицкий. — Будете говорить своими словами, то, что подсказывает вам ваша совесть.

Макс Винтер подтянулся.

— Я согласен на это, — бодро ответил он. — Да, я буду говорить о том, что волнует меня, что чувствую не только я, но и многие, кто сидит сейчас там, в окопах.

Вечером из мощного репродуктора полетели в сторону немецкой обороны призывы:

«Солдаты, мои друзья! Я, Винтер, рядовой первой роты, перешел к русским. Офицеры говорили нам, что русские пытают и уничтожают пленных. Это ложь! Не верьте офицерам! Русские обошлись со мной вежливо, по-человечески. А ведь они имели право убить меня, потому что я пришел на их землю как враг.

Мои друзья! Война, которую мы ведем, это позор и катастрофа для нашей Германии. Ее развязали фашисты. Боритесь с войной, с Гитлером. Переходите к русским, делайте все, чтобы приблизить конец проклятым наци, спасайте Германию!..»

Вновь наступила вьюжная, холодная ночь. На рассвете, когда на фронте обычно стоит тишина, залаяли немецкие пулеметы, взвились в небо ракеты, выхватив из кромешной тьмы нейтральную полосу и бегущие к нашим окопам две человеческие фигурки. Они проваливались в снег, неуклюже махали руками, выбивались из последних сил, чтобы успеть благополучно добраться к нашим позициям. Они были уже близко.

Это были немецкие солдаты, которые слышали Макса Винтера. Но перебежчиков расстреляли немецкие пулеметы.

Весна на фронте

Все мы ждем прихода весны. Морозы надоели. За зиму мы успели промерзнуть до костей. А она была лютой и безжалостной.

Тяжело все время ходить в ватных брюках и в поддетой под шинель стеганой тужурке. Они делают человека неуклюжим, уродуют его внешне: шинели на спине топорщатся, и, кажется, что у каждого фронтовика-бойца вырос горб. Наше обмундирование приходится дезинфицировать, чтобы оградить себя от насекомых. Шинели, шапки, ватные брюки пахнут дустом, и этот запах преследует нас везде. Не помогают даже хвойные ветки, густо настеленные в блиндажах и землянках.

Мы знаем, что весна принесет много неудобств. Снова раскиснут дороги, в ходах сообщения и траншеях будет липкая грязь, вновь в нашем дневном рационе появятся сухари, консервы, сушеный картофель, сушеная капуста, сушеный лук; опять придется пить настой хвои, чтобы не кровоточили десны; артиллеристы и минометчики снова начнут ругать хозяйственников и начбоев за то, что боеприпасы доставляются на передовые позиции по чайной ложке. Лес огласится жалобным завыванием буксующих грузовиков, бранью шоферов, отчаянным понуканием ездовых.

И все-таки мы ждем весну.

Мы истосковались по теплу и солнцу, дуновению ветра, свадебной перекличке птиц, буйному шуму лесов, запаху молодой зелени.

А весна идет.

Несколько дней подряд дует теплый юго-западный ветер. По небу бегут тяжелые тучи, роняя на землю то мокрый снег, то потоки дождя. Снег осел, стал ноздреватым, как голландский сыр. Повернешь с дороги или тропы и сразу провалишься по колено. Выдернешь ногу, и на дне вмятины быстро собирается мутная вода.

По вечерам остро пахнет хвоей, талой землей; на утренней зорьке лес звенит от тетеревиного тока. Этот звон будоражит солдатскую кровь, гонит прочь сон, заставляет забывать, что мы на войне, что рядом с нами находится смерть, всегда готовая к прыжку, чтобы вцепиться тебе в горло.

Весна идет дружная, шумная, пахучая, теплая.

Снег лежит теперь серой, грязной массой лишь на склонах оврагов да в лесных чащах. Тянется к солнцу молодая травка. Леса стоят еще сквозные, голые, но подойдешь к березе или ольхе, тронешь рукой ветку и чувствуешь, как она уже налилась соком, проснулась от зимней спячки. Ветка не ломается, а гнется — упругая, живая.

Деревья стоят по колено в воде. Трепещут оголенные ветки молодых, тонкоствольных берез, которые зябко жмутся друг к другу, словно им холодно стоять вот так целыми сутками в полой воде. Налетит ветер, погонит по разливу мелкую рябь, и заколышутся тогда отражения и молодых деревцов, и неба с горластыми журавлиными треугольниками, и березового креста на затопленной одинокой могиле немецкого солдата. Пахнет прелью, зачахлым папоротником, старой древесной корой, покинутыми птичьими гнездами.

На холмах ветер лохматит вылинявшую жесткую, как щетина, прошлогоднюю траву, высохшие почерневшие веточки брусники, рвет все это с корнем, сбивает в клубки и гонит их в воду, чтобы освободить место на земле молодым побегам. А они уже тянутся к небу.

Часто по ночам обмывают нас дожди. Веселые, бойкие, говорливые, с залихватской припляской и такой же залихватской бесшабашностью весенние дожди. Не беда, что ты промокнешь до нитки, пройдет ночь, наступит утро, и ты высохнешь за милую душу. Этот дождь, как умный и заботливый врач, помогает земле освободиться от всякой гнили. Он очистит землю и воздух, и тогда дыши полной грудью, вбирай в себя ядреные живительные запахи обновленного леса, набирайся сил и веселее смотри на окопную жизнь.

А как изменилась жизнь на передовых позициях! Если ты не в боевом охранении, то можно хорошо и с пользой скоротать время.

Солдаты греются на солнце. Тела у всех слишком белые, вымученные за зиму, жилистые. То, что жилистые, сухие — не беда. Солдат не должен обрастать жирам. Пусть лучше наперечет видны твои ребра, по-рыбьи выдается позвоночник, чем задыхаться от одышки на марше. Но если тело худосочно, бело, как сахар, — это уже порок. Другое дело, когда оно прожарено на солнце и закопчено в дыму, как астраханская вобла. На таком теле малая рана все равно что чирей, она затянется между двумя перекурами, и ты будешь избавлен от заботливого ухаживания медсанбатских сестер и докторов, тыловой скуки, тоски по родной роте, боевым дружкам-побратимам.

В погожий теплый денек можно выстирать гимнастерку и брюки. Находим мы и корыта. Ими снабжают нас немцы. Время от времени они сбрасывают на наш передний край бомбы-«лягушки» в больших жестяных кассетах. Мы быстро смекнули, что кассеты нам пригодятся для стирки.

Зачем мы стираем? Ведь старшина роты регулярно снабжает нас чистым бельем и обмундированием. Дело не в старшине. Просто мы любим порядок. Выстиранное собственными руками обмундирование всегда кажется чище того, что доставляют нам с полковой прачечной. Есть здесь и другой резон. Мы рассуждаем так: закончится война, придешь домой, и жена спросит, как ты жил на франте. И что тогда ответить ей? Пищу, мол, доставляли, махоркой снабжали, а белье стирали девушки из банно-прачечного комбината? После таких слов она окажет, что фронт тебе раем был, что ты опять на чужом иждивении находился, женский труд эксплуатировал.