Мальчик из Ленинграда

«Потонем!» — испугался я.

В это время что-то застучало под ногами. Весь пароход начал дрожать. Раздался протяжный звон — ударили в медный колокол. Один раз, потом два раза подряд. Потом в третий раз. Я опять взглянул в стеклянные двери и увидал, что берег закружился.

Мы уже плыли.

И тут меня даже отчаяние взяло. Где мне пристроиться? Как я доеду? Проход был завален тюками, мешками, чемоданами. И присесть негде. Неужели я до самого Поволжья буду в дверях стоять? Слёзы закапали у меня из глаз. Зачем я такой вырос несговорчивый? Сколько раз у меня из-за этого неприятности происходили. Лучше бы мне, правда, в детдоме пожить, написать бабушке. И вместе с ней в Поволжье ехать.

Словом, справил я труса.

Только вскоре ко мне подошла женщина в белом халате.

— Ты один? — спросила она. И взяла меня за руку. Мы стали пробираться меж тюков, чемоданов, сундуков. Прошли узким проходом мимо машинного отделения. Там за стеклянными стенами стояли чёрные чугунные коробки и ходили взад и вперёд стальные поршни. Мы протиснулись в коридорчик с белыми дверьми, на которых были надписи: «Штурман», «Рулевой», «Боцман», «Механик». И я увидал круглое окошко в стене. Над окошком я прочёл: «Буфет для эвакуированных детей». Мы постучали.

Окошко открылось. Оттуда высунулась рука и протянула мне два мятных пряника.

Пряники были жёсткие, но сладкие. Женщина в халате велела мне показать справку об эвакуации, поставила на ней цифру «12 сентября» и крестик и сказала, чтобы я пришёл сюда за ужином. И правда, вечером к этому окошку стояла очередь эвакуированных детей, и нам всем выдали по тарелке манной каши и по две больших вкусных сардельки.

Пароход долго стоял на остановках, и вместо двух дней мы плыли четверо суток. По справке я всё время получал из окошка бесплатную еду. Но свободных кают не оказалось. Я выискал себе место в коридоре, у окна, и уселся там на чьих-то тюках, а потом познакомился с молодым матросом. Матрос ловко забрасывал канаты и привязывал на пристанях пароход к причалу. Он привёл меня в свою каюту, и я спал там на маленьком сундуке у окна. Матрос рассказывал мне, сколько заводов, разных учреждений, школ и даже детских садов перевёз «Михаил Калинин».

И мы принимались ругать Гитлера.

— Как ты думаешь, он за это ответит? — спрашивал я.

— Собственной головой! Не иначе, — говорил матрос.

Но много разговаривать не приходилось, у матроса были всякие дела — он помогал рулевому, работал в машинном отделении, таскал тюки. Он подарил мне путеводитель по Волге. Я всё время читал описания мест, мимо которых мы плыли. Красивые тут встречались места — на крутых берегах росли леса. В тот год осень наступила рано, и леса были жёлтые. Далеко к горизонту уходили поля… Но всё-таки я очень устал. В ушах у меня шумело от стука поршней и моторов, в глазах рябило, оттого что я всё время смотрел на воду. Очень хотелось послушать радио. Тогда утром и вечером обязательно передавали сводки с фронта. Я никогда не пропускал их. А здесь голос диктора заглушал шум из машинного отделения.

Правда, матрос передавал мне, что на фронте делается. Но вести были невесёлые — Гитлер всё наступал.

Я совсем заскучал на пароходе. И очень обрадовался, когда утром мы подплыли к бабушкиному городу.

Бабушкин город

В машинном отделении ударили в медный колокол, а матрос, с которым я сдружился, пробегая мимо меня, крикнул:

— Приехали! Поволжье!

Я так разволновался, что даже забыл проститься с ним. Заторопился, побежал через раскрытый проход по деревянному мостику. И неожиданно очутился на низком берегу широкой, светлой Волги.

Было ещё очень рано. На другой стороне реки стояло, не двигаясь, оранжевое громадное солнце. Вниз по Волге плыла коричневая баржа. А далеко на горе стоял город.

Кругом было тихо и очень просторно. Пароход знакомым озорным голосом, как будто он насмехался над кем-то, крикнул три раза: «Ву! Ву-ву! Ву-ву-ву!»

Застучал винт. Сзади парохода забурлил пенистый хвост. Полоса воды между пароходом и берегом разливалась всё шире, шире. «Михаил Калинин» медленно и как-то гордо отходил от пристани. Он отплыл на середину, постоял там немного на одном месте, а потом сразу скрылась его передняя половина. Ещё минута прошла… И весь пароход пропал за поворотом.

Народу сошло мало.

Я первый влез на пригорок. По широкой степи шла дорога. Она была обсажена, как аллея в парке, старыми клёнами, ольхой и тянулась до самой горы. А на горе стоял красивый деревянный городок. День был очень тёплый, небо совсем синее, а земля сырая, мягкая, усыпанная жёлтыми листьями. И так кругом было мирно, будто и войны не было…

Ну вот я и попал в тыл. Сюда фашистские стервятники не залетают. И бомбы не рвутся. Мама пусть обо мне теперь не беспокоится!

Я шёл очень долго. Мне навстречу попалась повозка, запряжённая волами. На повозке ехали женщина с ребёнком и старик с длинным кнутом. Наконец дорога повернула к мостику через маленькую речку с чёрными берегами.

Около деревянного мостика стоял полосатый столб с доской, на которой было написано: «Поволжье». Как будто мимо этого города можно было пройти и не заметить его!

Я взобрался на крутую улицу и на первом же доме прочел: «Первомайская». Это и была та самая улица, где жила моя бабушка. Нашёл и её дом. Он был третий от края. Когда я взошёл на деревянное крылечко и постучал в деревянную дверь с медным кольцом вместо ручки, у меня забилось сердце… Кончилось моё путешествие! Я опять дома, с родной бабушкой… Как плохо жить, когда нет дома! Я даже пожалел эвакуированных, которых видел в Горьком на площади, на пароходе. Поскорее бы и они приехали домой. И я застучал ещё сильнее.

— Бабушка! — крикнул я.

Дверь открылась.

Иван Семенович

На крыльцо вышел мужчина б сером свитере, серых брюках и коричневых парусиновых туфлях. Серые брюки были внизу заправлены в зелёные носки. Человек был молодой, но уже лысый.

— Тебе кого? — спросил он.

— Бабушку! — сказал я.

— Кого? — переспросил он.

Немного растерявшись, я стал рассказывать, что приехал из Ленинграда, что я Семёнов… Человек в зелёных носках молча слушал, нахмурившись глядел на меня и наконец сказал:

— А я тут при чём? Твоя бабушка в первый месяц войны умерла. Надо бы знать.

Я так растерялся, что даже кепку с головы снял. Из-за двери крикнули: «Иван Семёнович!» Человек в зелёных носках ушёл в дом и закрыл за собой дверь. Я всё не мог опомниться и стоял на крыльце с кепкой в руках, не зная, что мне делать. Но Иван Семёнович тут же снова вышел на крыльцо.

— Бабушка твоя умерла… А дом этот я снял у горсовета, — сказал он мне.

Нагнулся, подтянул зелёные носки ещё выше на серые брюки и прибавил:

— Помочь я тебе ни в чём не сумею. Я сам по карточкам хлеб получаю… в гороно иди!

На крыльцо вышла маленькая толстая женщина в фартуке из тёмной клеёнки. Она засунула руки под нагрудник фартука и пристально смотрела на меня.

— И куда это вас направляют, скажите, пожалуйста! — сердито говорил Иван Семёнович. — Куда? Ленинград, пишут, на месте стоит. Ленинград отдавать никто не решал, а из Ленинграда уже побежали!

Я ничего не ответил и молча сошёл по ступенькам с крыльца. Умерла моя бабушка! Бедная бабушка… Мы с мамой часто вспоминали её. Всё удивлялись, почему она не стала отвечать нам. Бедная бабушка! А они… Злые какие! Они думают, я к ним напрашиваться буду? Навязываться? Я… я… Я вспомнил начальника в эвакопункте, в Горьком. Он уговаривал меня там остаться. Надо было послушать его. И, сойдя с крыльца, я повернулся к Ивану Семёновичу и ответил ему с обидой, но гордо:

— Я и сам у вас не останусь!

Иван Семёнович и женщина в клеёнчатом фартуке стояли на крыльце. Я всё-таки был уверен, что они позовут меня, скажут: «Ладно, переночуй у нас…» Но они молчали. Тогда я с трудом, медленно выговорил:

— Я к вам не собирался. Меня в Коканде дядя Женя и тётя Соня ждут. Я в детдоме, если захочу, буду жить…