Мальчик из Ленинграда

Ко мне за печку часто заглядывала больничная нянечка Галя. Гале было семнадцать лет. Она была, как я, эвакуированная. Она мне напоминала маму. У Гали тоже были гладкие чёрные волосы. И руки тёплые и мягкие. Лицо у Гали было круглое, как у панночки из «Майской ночи» Гоголя. Но Галя была не грустная, как панночка, а весёлая. Она рассказывала про Украину, про свою белую хатку с мальвами, братишку Петю. Она говорила, что её Петя похож на меня.

Она часто так и называла меня:

— Братик мой хороший!

Мы любили вспоминать родных.

— Отец с первого дня войны ушёл на фронт, — рассказывала Галя. — А мама у меня знатная доярка. Доминика Кривенко… Не слышал?..

— Нет!

— Эх ты, ленинградец! Про неё даже в газетах писали. Как немец стал подступать, председатель колхоза и говорит: «Доминика Петровна, гоните наше стадо на восток. Спасайте народное добро!» Мама собрала своих доярок, телятниц. Завязала два платья, шерстяную кофту — в головной платок. Расцеловалась с нами. Велела мне с Петей не разлучаться… Тебе сколько лет?

— В декабре одиннадцать.

— И Пете в декабре, — радовалась Галя. — Я говорю, ты братик мой, хороший! Ушла мама, а назавтра наш учитель, бывший красный партизан Семён Антонович, старик уже, шестидесяти лет, приходит к нам. «Пора, — говорит, — ребят эвакуировать. Немцы соседнее село заняли». И собрал всех учеников, посадил их в школьный эшелон…

— И сам с ними уехал?

— Люди говорят, уехал. А мне не верится. Наверное, наш Семён Антонович в партизаны ушёл.

— А Петя?

— Семён Антонович так моего братика любил… А за что? За дело! Ты как учился? Честно говори!

— А как ты думаешь? Хорошо!

— И Петя хорошо. Даже отлично… Так я мечтаю — мой братик с Семёном Антоновичем ушёл. Он тоже был как ты — непоседливый. Такой — всё ему надо… Братик мой хороший, мама моя, отец родной, где вы теперь? Вспоминаете свою Галю?

Галя принималась плакать, а я утешал её. Ведь она тоже меня всегда утешала. Галя разыскивала своих родных, ходила в военкомат, в эвакопункт — и в Коканде был тоже эвакопункт. Она отправила три моих письма в Ленинград, маме. Только ни я, ни Галя ответов ещё не получили.

О нашей дружбе знала вся палата. И больные утешали нас: скоро и на нашей улице будет праздник. Тут много лежало эвакуированных. Некоторые уже отыскали своих близких.

А лечил меня седой неразговорчивый доктор-узбек. Я сперва боялся его, хотя Галя говорила, что он добрый. Так оно и было, потому что однажды он принёс мне много газет. Там было даже несколько номеров «Пионерской правды». Я так обрадовался, что обнял старого доктора за шею, а потом испугался: что это я делаю! Но доктор сам был доволен и даже шутя угостил меня подзатыльником. Я сразу разложил газеты на кровати, стал читать их. На другой день доктор принёс мне три альбома, и я возликовал ещё сильнее.

В альбомы я срисовал все наши ордена и медали и стал расклеивать портреты героев, фотографии разрушенных фашистами городов, разные интересные статьи и рассказы. Мои альбомы понравились всем. Их читала вся палата. Старый доктор тоже садился возле моей постели на стул и молча рассматривал их.

Потом он ещё принёс мне кипу истрёпанных журналов «Вокруг света».

Они тоже были очень подходящие!

На больших страницах была нарисована всякая всячина — знаменитые люди, учёные, разные редкие марки, ядовитые змеи, самые высокие горы. И даже какие-то волосатые люди — уроды. Мне больше всего нравились описания океанских островов, тропических стран, горных пиков и ледников.

Как-то я рассматривал с Галей картинки и увидал в больничном саду мальчика. Он стоял перед моим окном в байковом халате, в пилотке и что-то кричал мне.

— Мальчик! — обрадовался я. — Галя, смотри, тоже мальчик.

Но слов его мы с Галей не разобрали. Верно, он звал меня гулять в больничный сад.

На следующий день он опять пришёл к окну. Мы попробовали сперва разговаривать руками и всякими жестами, а потом я догадался — написал записку и прилепил её к стеклу: «Ты откуда?»

Мальчик поднял правую руку. Вместо кисти у него была култышка в марлевой повязке. Мальчик дотронулся култышкой до пилотки и стал писать култышкой по воздуху. Я опять ничего не понял, а Галя решила, что это фронтовой военный мальчик, может, даже юный партизан с Украины. Я тут же настрочил и прилепил к стеклу новую записку: «Ты партизан?»

Мальчик важно кивнул головой. Потом покраснел и умчался. В тот день я больше не видел его, а когда он появился на следующее утро, я нарочно выискал в моём альбоме фотографии партизан, героев-лётчиков, танкистов и стал прикладывать их к стеклу. Мальчик подолгу любовался ими, а потом делал знак рукой, чтобы я перевернул страницу.

Он приходил к окну по нескольку раз в день. Партизан был неунывающий человек и ловкий, как циркач: показывал мне разные фокусы и умел делать уморительные и страшные рожи, хотя Галя за это бранила нас.

— Во время войны не кривляются! — сердилась она. И грозила Партизану пальцем.

Через неделю весёлый мальчик вдруг пропал. Галя сказала, что его выписали.

— Выписали? А куда он делся?

— Наверное, в детдом определили.

«Вот как…» — подумал я.

Мне не хотелось в детдом. В больнице я прижился и не думал почему-то, что со мной дальше будет, куда я отсюда денусь. Но тут я впервые спросил Галю:

— А меня куда? Тоже в детдом?

— Не бойся, там тебе хорошо будет, — сказала Галя. — В детдом сейчас многие ребята просятся, даже из тех, которые с родителями приехали. Там и тепло, и сытно, и весело. Кино показывают каждую неделю, концерты устраивают, самодеятельность… В детдом даже попасть трудно. Имей это в виду!

Я понимал, что она меня успокаивала, и даже обрадовался, что в детдом попасть трудно. Может, как раз я и не попаду?

— А если меня туда не устроят?

— На улице не останешься. В крайнем случае при больнице поживёшь. У нас одинокий сторож жил, позавчера на фронт ушёл. Его комната пустует. Вот и вселим тебя.

Я даже размечтался, что заделаюсь сторожем, буду сидеть на табуретке у ворот и впускать посетителей. Вскоре неразговорчивый доктор разрешил мне встать с постели. Галя принесла мне шлёпанцы и мужской байковый халат. Когда я в первый раз встал, ноги в коленках у меня подогнулись, а пол оказался где-то далеко. Верно, я сильно вырос, пока лежал в больнице. Два дня Галя водила меня под руку, но вскоре я окреп.

И через неделю меня выписали. Нашлось всё-таки мне место в детдоме.

В своём кабинете доктор-узбек выслушал мне грудь через трубку, постучал холодным молоточком по спине и простился за руку.

— Прощай, путешественник! — сказал он. — Вот тебе направление в детдом. Поживёшь пока там. А как война кончится, домой вернёшься. Тогда маме передашь наш узбекский привет.

Оказывается, Галя ему сказала, что моя мама тоже врач.

Он подал мне бумагу с печатью, потрепал по плечу и ушёл. Я сразу стал торопить Галю принести мои вещи:

— Скорей, скорей, Галя! Как бы не опоздать.

Галя уговаривала меня не спешить, смеялась надо мной:

— Глупый! Это ведь не поезд. Не опоздаешь!

Но я не соглашался:

— Надо ещё найти детдом. Добраться… Понимаешь?!

Дорога в приёмную по коридору показалась мне очень длинной.

Галя подала мне ленинградские штаны, рубашку с молнией. В кармане рубашки нашёл мамину розовую расчёску, красный мелок. Сальный ватник и рваную ушанку я думал оставить тут — не хотелось в таком виде являться в детдом. Но Галя не позволила мне выйти раздетым, сказала, что на улице ещё прохладно, а в детдоме меня всё равно переоденут во всё новое.

Когда мы с Галей вышли на крыльцо, я зажмурился. День был такой яркий, солнечный. Пока я болел, в Коканде настала весна. Земля в больничном саду была покрыта серой прошлогодней травой, но везде пробивались острые зелёные травинки. Деревья стояли ещё голые, но на ветках уже набухали коричневые и красноватые почки. И висели красные длинные серёжки.

Я шёл рядом с Галей по дорожке к воротам, как по ковру, и нарочно топтал красные серёжки тополей.