Вернейские грачи

— Это у нее бывает. Это у нее скоро пройдет.

В такие черные дни одна только Мать могла подступиться к Клэр, не вызывая раздражения и отпора. Мать обычно первая замечала, что на Клэр «нашло». Она молча наблюдала некоторое время за девочкой, а потом, видя, что дело плохо, звала ее к себе и запиралась с ней в комнате.

О чем они там говорили, никто из грачей не знал. Кое-кто из старших думал, что Мать рассказывает Клэр об ее родителях, может быть, в который уже раз читает ей письмо полковника Дамьена, которое он написал одному товарищу из партизанского отряда.

Но что бы там ни происходило, из комнаты Матери Клэр выходила тихая и пристыженная, старалась незаметно проскользнуть в спальню, закутывалась с головой в одеяло, а наутро вставала прежней — деятельной, предприимчивой, живой душой Гнезда.

МАТЬ ГРАЧЕЙ

Днем Жорж, ходивший с ребятами за валежником, принес с Волчьего Зуба первый эдельвейс. Удивительный цветок! Он был весь как будто вырезан из того пушистого белого войлока, который валяют в горах жены пастухов, чтобы сделать потом своим мужьям шапки и толстые плащи, непроницаемые дляхолода и дождей. Мальчик нашел его на узком каменистом карнизе под скалой, где и земли-то почти не было.

— Он рос на голом камне, честное слово, — захлебываясь, рассказывал Жорж. — Я его еле сорвал, такой цепкий…

В Гнезде Жоржа прозвали Челноком. Черненький, подвижной, с гладкой блестящей головкой и бисерными глазками, он сновал по всему Гнезду, всегда знал первым все новости, сам был не прочь посплетничать, а при случае и прихвастнуть. Он был присяжным юмористом Гнезда. По всякому поводу у него находились разные истории и анекдоты, которые он рассказывал кстати и некстати. Отец его пропал без вести, а мать умерла от тифа в фашистском концентрационном лагере. Марселина взяла Жоржа в Гнездо уже довольно большим, лет восьми, а до этого он беспризорничал на парижских улицах, ночевал под мостами, просил милостыню.

— Цветок, выросший в банке из-под горчицы, — смеясь, говорил о нем Рамо Тореадор.

Много труда стоило Матери отучить Жоржа от курения, от неряшливости, от скверного жаргона улиц. Зато теперь он был страстно предан ей и Гнезду и готов был вцепиться в горло всякому, кто скажет хоть одно дурное слово о грачах.

Работавшие во дворе сбежались посмотреть на эдельвейс. Жорж заткнул его за ленту своей шляпы, как настоящий горец, и красовался перед девочками, в особенности перед Сюзанной — тихой и беленькой, как мышка.

— А у меня не только новый цветок! У меня еще новый анекдот, — похвастал он, — про нашего Ксавье.

— Ну, ну, давай! — подзадоривали его грачи. — Расскажи!

— Вот кончил Ксавье пахать верхнее поле и решил возвращаться в Гнездо, — начал Жорж, очень довольный общим вниманием. — Положил на осла плуг и погнал его домой. А плуг такой тяжелый, что осел еле-еле идет… Ксавье подгонял-подгонял его, видит — дело плохо. Тогда он снял плуг с осла, взвалил его на плечи, сам сил на осла и погнал его: «Теперь плуг на мне, а не на тебе, нечего фокусничать, беги скорей домой!» И что бы вы думали?! — воскликнул Жорж, оглядывая своих слушателей. — Осел послушался и побежал.

Раздался смех:

— Ну и ловко!

— Вот это да!

— Уж Жорж расскажет!..

— И все это неправда, — сказала Сюзанна. — Никакого осла у нас нет, и Ксавье не пахал в этом году верхнее поле…

— Да ведь это же анекдот, Сюзон, — старался объяснить Жорж. — Я придумал Ксавье, чтоб было интереснее.

Из гаража пришла Клэр с неизменным спутником Жюжю и маленькой Полиной Кюньо, которая уже несколько недель жила в Гнезде. Все трое были до локтей измазаны в машинном масле: помогали Корасону возиться с машиной. Жорж и перед ними похвалился эдельвейсом.

— Неужели ты собираешься оставить цветок себе? — спросила Клэр. — Вставишь в вазу и будешь им любоваться один?

Жорж растерянно заморгал: по правде сказать, он еще не подумал, кому отдать цветок.

— Нет, конечно, я его подарю кое-кому, — сказал он, скосив бисерные глазки на Сюзанну.

Клэр перехватила его взгляд.

— Неужто ты не сообразил, кому надо дарить первые и самые лучшие цветы? — с возмущением сказала она.

Жоржа будто осенило: он хлопнул себя по лбу и даже вскрикнул от огорчения:

— Ох, какой же я болван! Как это я раньше не подумал?! Матери — вот кому надо подарить цветок! — И он побежал как угорелый по всему Гнезду, спрашивая каждого, кто ему попадался на глаза: — Не видел Мать? Где может быть сейчас Мать? Я ее ищу. Я принес ей первый эдельвейс!

И почти все, кого он встречал, удивленно отвечали:

— Мать? Да она только что была здесь. Она с нами занималась. Она показывала нам, как вышивать знамя. Она разучивала с нами песню… Только что была на огороде с Витамин.

Казалось, Мать, как добрый дух Гнезда, вездесуща. В гараже, в столовой, в бельевой, в столярной — всюду она «только что» была. И Жоржу оставалось бежать в следующее место, где ему опять говорили, что Мать вышла всего минуту назад.

Летний день Гнезда разворачивался, как всегда, в пении пил, в гомоне и переборе молотков, в пестром мелькании блуз, косынок, клетчатых передников. Из кладовой в кухню носилась толстая Лолота с дежурными девочками, в бельевой пересчитывала чистое белье старуха Видаль — сгорбленная и такая легкая, что казалось, подует с гор даже самый маленький ветер и унесет ее, как шелковинку. В гараже пыхтела «Последняя надежда», и то и дело мелькали фигуры Клэр, Полины и «главного механика» Корасона. В классах Рамо занимался со старшими мальчиками черчением. Были каникулы, и грачи не учились. Однако старшие собирались осенью поступать в училище повышенного типа и потому готовились к экзаменам.

Жорж обежал, казалось, все Гнездо. И когда он уже совсем отчаялся найти Мать, она вдруг сама появилась перед ним.

Если вы думаете, что Мать — начальница Гнезда грачей, главный вожатый и руководитель всех этих мальчиков и девочек, распорядитель всех занятий и работ, воспитывающий души и заботящийся о телах, день и ночь думающий только о благе своих детей, так вот, если вы думаете, что это существо с властным голосом, решительными манерами и внушительной внешностью, то вы сильно ошибаетесь. Ничего властного и внушительного не было в той хрупкой, одетой в синие брюки и белую блузку женщине, на которую чуть не налетел с разбегу Жорж.

— Добрый день! Я вас искал, Мать. Вот возьмите, это вам! — выпалил он, подавая эдельвейс.

— Какая прелесть! — Марселина прищурила золотые глаза и осторожно притронулась к толстым войлочным лепесткам. — Где ты его нашел, мальчик? На скалах? Наверное, вы все здорово намучились с этим валежником?

— Вовсе нет, Мать. Правда, мы ушли чуть свет, зато притащили вдвое больше, чем Ксавье со своими ребятами, — не утерпел, чтобы не похвастать, Жорж. — А этот эдельвейс мне попался на южном склоне. Он первый, Мать. Дайте я приколю его вам к блузе. Найдется у вас булавка? — Неловкими мальчишескими пальцами он приколол цветок к одежде Марселины.

— Сегодня после обеда мы опять отправимся в горы. — Мальчик отошел в сторону и полюбовался своей работой, как художник только что законченной картиной. — Гюстав обещал, что проведет там с нами наглядный урок минералогии. А я уж все собрал, что нужно, — опять похвастал он. — Вот смотрите, здесь у меня образцы разных пород… — он полез в свои необъятные и многочисленные карманы. — Сейчас, сейчас, Мама, я вам все покажу…

И Жорж начал деловито вываливать на землю, прямо к ногам Матери, все то, что мальчики в Гнезде именовали «карманным товаром»: гвозди и гайки, пуговицы и мотки веревок, старые ключи, поплавки, плоскогубцы, перочинный нож, кусок кожи, дратву — словом, то, без чего решительно не может обойтись ни один уважающий себя подросток мужского пола.

Марселина невозмутимо обозревала «товар». Ни слова о загубленных и продырявленных карманах, об испачканных штанах. Она была Матерью и понимала все на свете.