Рассуждения

Антония: Пожалуй, я готова тебе поверить.

Нанна: Готова, так поверь.

Антония: И ты тоже вела себя так же вероломно?

Нанна: Если писаешь как девка, то и ведешь себя как девка; покуда я была девкой, я делала все, что делают девки. К тому же я не стала бы девкой, если б у меня не было характера девки, и если кто и заслуживает диплома девки, то это я, твоя Нанна, которая двадцать пять лет была величайшей мастерицей своего дела. Между прочим, легче пересчитать светлячков на майском лугу, чем вычислить возраст девки, которая сегодня говорит тебе, что ей двадцать, а спустя шесть лет клянется, что — девятнадцать. Но вернемся к моему рассказу. Если б ты знала, сколько несчастных было из-за меня убито и ранено!

Антония: Хотела бы я знать, что ждет тебя на том свете.

Нанна: А что? Вот увидишь, после всех Юбилеев, Отпущений и Стаццони моя душа окажется на том свете не из последних, как на этом не из последних было мое тело. Да, душа моя будет не из последних, хотя я и любила, чтобы мужчины убивали друг друга из-за меня. Мне это нравилось, потому что я была честолюбива, ведь это во славу моей красоты день и ночь сверкали, сталкиваясь, шпаги. И горе тому, кто был со мной нелюбезен: чтобы отомстить, я готова была отдаться даже палачу.

Антония: И все-таки добро — это добро, а зло — это зло.

Нанна: Как посмотреть. Да, я творила зло и раскаиваюсь в этом, но в то же время и не раскаиваюсь. Если б ты знала, сколь виртуозна была я в искусстве сводить с ума! Бывало, у меня в доме одновременно сходилось десять любовников, и для каждого у меня находился поцелуй, ласка, нежное слово, рукопожатие. И все чувствовали себя, как в раю, покуда не появлялся среди них новенький голубок, весь в ленточках, бантиках и оборочках, как это принято при мантуанском или феррарском дворе. Я принимала его, как и положено принимать того, кто явился к тебе с подарками, и, побросав всех своих поклонников, уводила его в свою комнату. И куда только девалась спесь оставшихся гостей! Она опадала, как опадают лесные орехи после первого заморозка, как опадают цветы на ветру. Сначала слышались только вздохи без слова вынужденные покориться моей воле, они могли только пожимать плечами, не в силах ничего предпринять. Вздохи сменялись тихими жалобами, при этом одни покусывали палец, другие стучали кулаком по столу, третий отчаянно чесал в голове, четвертый расхаживал по комнате, пятый вдруг выкрикивал издевательский куплет, чтобы сорвать злость. Если мое возвращение затягивалось, они спускались по лестнице и уходили, а в ответ на мой призыв вернуться бросали крепкое словцо служанке или кому попало. Но когда, сделав круг по улице, они возвращались и, поднявшись наверх, находили мою дверь по-прежнему запертой, на них нападало настоящее отчаяние.

Антония: Даже Анкройя не была такой жестокой.

Нанна: Что-то ты больно жалостлива.

Антония: Что поделаешь! Такой я родилась, такой и умру.

Нанна: Да ради Бога, лишь бы ты меня слушала.

Антония: Слушаю, да еще как.

Нанна: А как забавно было в разгар любовных восторгов, все равно с кем, удариться вдруг в слезы безо всякой причины. А в ответ на вопрос: «Отчего вы плачете?» — сказать, дрожа и всхлипывая: «О, горе мне, горе, ты меня не любишь, ну что ж, такова, видно, моя злая участь». А в другой раз я, заплакав, говорила любовнику, который должен был отлучиться часа эдак на два: «И куда же это вы идете? Не иначе как к одной из тех, что обращаются с вами, как вы того заслуживаете». И дурачок чуть ли не лопался от гордости, видя, как страдает из-за него женщина. А еще я любила заплакать при виде любовника, который возвращался после двухдневной разлуки; он должен был думать, что это от радости.

Антония: Вижу, ты легко плакала!

Нанна: Да, знаешь, бывает такая земля: стоит копнуть — и сразу вода, а иной раз и копать не надо. Но я всегда плакала одним глазом.

Антония: Разве можно плакать одним?

Нанна: Девки всегда плачут одним, замужние двумя, монахини — четырьмя.

Антония: Интересно знать, почему.

Нанна: Это действительно интересно, но долго рассказывать. Скажу только, что девки одним глазом плачут, а другим смеются.

Антония: Еще интереснее. Объясни, как это.

Нанна: Разве ты не знаешь, что у нас, то есть у девок (ох, нравится мне это слово!), всегда в одном глазу смех, а в другом — слезы. Ведь недаром мы и смеемся, и плачем из-за пустяков. Глаза у девки — как солнце, подернутое облаком: луч то выглянет, то спрячется. Посреди рыданий у нее вдруг вырывается смешок, а в разгар смеха — рыдание. В этом деле — смех пополам со слезами — меня не мог превзойти никто, даже девки из Испании. Именно с помощью смеха пополам со слезами я погубила больше мужчин, чем умерло их на соломе при знатнейших дворах. Смех со слезами — это у нас самое главное, но этим средством надо пользоваться с умом; если момент упущен, от него нет никакого проку. Это — как розы Дамаска: рвут их только на рассвете, иначе они теряют аромат.

Антония: Век живи — век учись.

Нанна: После смеха со слезами идет их родная сестра — ложь. Как крестьяне обожают лакомиться лепешками, так я обожала врать; за свою жизнь я наговорила столько неправды, сколько правды сказано в Евангелии. Пользуясь клятвами как строительным раствором, я замечательно умела вмазывать людям свои выдумки, так что даже, наверное, ты, послушав меня, сказала бы: «Каждое слово — правда, ну прямо что твое Евангелие». Каких только небылиц я не придумывала — то про каких-то родственников, то про несуществующие поместья — и, сочинив целую историю, говорила потом, что все это мне приснилось. В столике я держала список своих любовников и, поделив между ними ночи всей недели, объявляла имя того, кто спит со мной сегодня. Тебе, наверное, приходилось видеть в ризнице, на стене, список месс, которые будет служить священник, — так вот, у меня было что-то вроде этого.

Антония: Как же, как же, как вспомню священника, тут же вижу тебя.

Нанна: Вот и правильно.

Антония: Ну, а что общего между этим списком и тем, как ты любила врать?

Нанна: А то, что некоторые голубочки, свято верившие списку, в который была включена и их ночь, часто оказывались в дураках, потому что я свободно меняла их местами, как это делают с мессами в церкви.

Антония: Ах вот, значит, как связаны эти списки с твоей привычкой врать!

Нанна: А теперь намотай себе на ус вот такую историю. Как-то раз я выпросила у одного своего страстного воздыхателя дорогую золотую цепочку, которую тот позаимствовал у своего приятеля, знатного господина; чтобы ему удружить, тот взял ее у своей жены. Я надела цепочку на шею в тот самый день, когда папа на площади Минервы одаривает приданым бедных девушек.

Антония: То есть в День Благовещения?

Нанна: Да, да, на Благовещенье. Я повесила ее на шею, но недолго она там провисела.

Антония: Как это?

Нанна: А вот как. Войдя в церковь и увидев всю эту толпу, я решила оставить цепочку себе, и что же, ты думаешь, я сделала? Сняв цепочку, я отдала ее человеку, которому доверяла больше, чем своему духовнику, и стала постепенно продвигаться вперед, покуда не оказалась в самой гуще толпы. И тут я пронзительно закричала: так кричит человек, которому рвет зуб шарлатан на Кампо деи Фиори. Все обернулись на крик, а Нанна, не будь дура, как завопит: «Цепочка! Цепочка! Моя цепочка! Вор, жулик, хапуга, мошенник!» И при этом я еще заливалась слезами и рвала на себе волосы. Заволновалась толпа, взбудораженная моими криками, в церкви началась свалка, на шум прибежал стражник, схватил какого-то бедолагу, который показался ему похожим на вора, приволок его в Toppe ди Нона, и там его сгоряча чуть было не повесили.

Антония: Не желаю слушать, что было дальше.