Пони Педро

Взошла луна. Наша тележка стояла на берегу, уже нагруженная хворостом. После ужина я починил упряжь, взял Илью за руку и повел его к озеру.

— Вот и тележка, видишь?

— А где она была, папа?

— На ней приехала луна.

Мой авторитет отца и кучера был восстановлен.

ПЕДРО ПЛЮЕТСЯ ДЕНЬГАМИ

Вот и цапля уже улетела. Всю весну и лето, до глубокой осени, она летала мимо нашего двора.

«Вкусно ли? Вкусно ли?» — спрашивала она, летя к ручью. А возвращаясь с набитым зобом, кричала: «Ох, как вкусно! Ох, как вкусно!»

Когда сидишь за письменным столом в нетопленной комнате, стынут ноги. От долгого сидения застаивается кровь. Я пошел в сарай рубить сечку. Очень скоро моя кровь быстрей потекла по жилам. Мне стало так жарко, что я снял свою синюю рабочую куртку и в одной рубашке снова принялся рубить сечку.

В конюшне творились чудеса. Утром я нашел на дне дочиста вылизанной кормушки две монеты — в один пфенниг и в десять. На обеих монетах виднелись следы лошадиных зубов. Я положил деньги на письменный стол.

На следующее утро в пустой кормушке лежали две пятипфенниговые монеты.

— Ты что, вздумал платить за корм?

Педро молчал. И эти монеты я положил рядышком на письменный стол.

Когда я пишу, жена, случается, заглядывает в мою рукопись.

— Да ты никак задумал погубить своего героя? — спросила она.

— Это только так кажется.

Жена потрогала надкусанные монетки.

— Ты что, мелочь копишь?

— Это только так кажется.

И я рассказал ей о том, что Педро каким-то загадочным образом стал платить нам за корм. Она недоверчиво рассмеялась.

На следующее утро я с замиранием сердца вошел в конюшню. Сколько сегодня заплатит Педро? Ничего. В кормушке ни гроша. Зато еще через день там было три монетки по десять пфеннигов.

— Ты платишь неаккуратно, то много, то мало. Давай договоримся: за ужин — пятнадцать пфеннигов, — предложил я Педро.

Он молчал.

Теперь уже вся семья с волнением ожидала денежных даров нашей чудо-лошадки. Илья был убежден, что к нам пришел золотой осел прямо из сказки. Конечно, Илья — ребенок, но я-то — взрослый! А взрослые не верят в чудеса. Для них существуют только проблемы.

И все же чудо продержалось целую неделю. Когда по утрам, задав корм Педро, я выходил из конюшни, все спрашивали:

— Сколько он заплатил?

А Педро либо вовсе ничего не платил, либо недоплачивал, либо переплачивал. Насмешница жена заподозрила обман:

— Ты водишь нас за нос!

— Нет, нет, нет, клянусь чем угодно!

Я просеял овес, я просеял сечку. В ящике для сечки я нашел три монетки, не помятые зубами. Одна половина чуда была выяснена. Через несколько дней выяснилась и вторая: я опять принялся рубить сечку, а когда мне стало жарко, положил свою синюю куртку на край ящика и тут что-то тихонько звякнуло.

«Ага, — подумал я, — вот и свершилось чудо».

Оказывается, все волшебство заключалось в моей куртке. Без мелочи в ее карманах Педро не смог бы плеваться деньгами. Малыш Илья был разочарован. Сказочный осел в конюшне устраивал бы его куда больше. Между нами — меня тоже.

ЛОШАДИНЫЙ ОПЫТ

Наступила зима. Во дворе шумно совещались вороны. Они сидели на коньке сарая и, склонив голову набок, внимательно следили за всем, что происходит внизу. Вот опорожнили корзину с мусором. Курам дали кашу. Если у нас на хуторе, в деревенской лавке, появляются торты — это целое событие. Для ворон же событие, когда наш пес, боксер Пан, оставляет в своей миске объедки. Стоит нам уйти в дом, как серые пятна на крыше сарая оживают.

«Все в пор-рядке!» — каркает одна ворона.

«Кррошки карр-тошки», — хрипит другая.

Плюх! — и вот они уже на земле, размахивают клювами, как кинжалами. Они действуют быстро и нагло. Если добыча скудна, они расправляются с ней тут же, на крыше сарая. А удастся отхватить кусок пожирней — улетают в лес. Если во время грабительского налета мы открываем окно и осыпаем воришек бранью, они снимаются с места и были таковы. Поэтому, воруя, они косятся на окно и улетают, едва возьмешься за оконную задвижку. Стало быть, они приобрели опыт.

Работая зимой во дворе, мы надеваем овчинные куртки. А у Педро есть меховая куртка? Есть. Когда земля надевает снежную шубу, Педро тоже одевается в меховую куртку. Шерсть у него становится густой и пышной. Скребница уже не достает до его шкуры. Меховая куртка Педро — это подарок природы к зиме. Подарки природы несовершенны. Педро не может снять свою теплую куртку и повесить ее на спинку стула, как это делаем мы, люди. Теплую куртку Педро создал слепой опыт природы. Вот тебе куртка, а там управляйся с ней как знаешь! На морозе ты не замерзнешь, а если наступит оттепель, тогда уж ничего не поделаешь — придется попотеть.

Человеку на земле куда легче. Он поднялся выше слепого опыта природы. Он накопил собственный опыт. Холодно — наденет куртку, жарко — снимет ее.

Но и Педро тоже накапливает опыт. Свой небольшой, лошадиный, опыт. Благодаря ему он становится чуточку свободней, чем, скажем, крот или червяк.

В зимнюю пору Педро застаивался в конюшне. Когда по утрам я выводил его, он еле мог дождаться, пока его разнуздают и пустят побегать и побеситься. Водя Педро по двору, я думал совсем о другом. Я думал, например, об одном маленьком человеке в моем романе. Мне хотелось, чтобы он совершил героический подвиг. Педро сразу же заметил мою рассеянность. Он взвился на дыбы и попытался вырвать поводья у меня из рук. Это ему не удалось. Он угрожающе замахал передними копытами. Я слегка ударил его хлыстом по носу. Он застонал. Я испугался своей жестокости, обругал себя извергом: «Ты не даешь бедной лошадке наслаждаться жизнью!» — и осудил себя.

Назавтра все повторилось сызнова. Теперь я едва коснулся его хлыстом. Однако Педро захныкал, как ребенок, который с обидой в голосе говорит:

«Ну вот, и то нельзя, и это нельзя».

В конце концов я добился того, что Педро унимался, стоило мне поднять хлыст. А как он вздыхал при этом, шельмец!

Меня снова так и подмывало похвастаться необыкновенным умом Педро: посмотрите, мол, какая это умница! Понимает, что такое жалость! Но тут здравый смысл во мне снова взял верх:

«Он стонет, потому что у него выработался условный рефлекс на хлыст. Ведь у тебя тоже слюнки текут, когда ты видишь, как в лавке продают твою любимую квашеную капусту».

Снег на садовой дорожке был плотно утоптан. Дорожка стала скользкой. Зимой Педро нечем полакомиться в огороде, нечего вытаптывать. Ему разрешается свободно мчаться с выгона в конюшню, на ужин. На дорожке он то и дело оскользался, приходилось двигаться шагом, хотя ему живот подводило от голода. И вот однажды он свернул с дорожки и поскакал прямо по бугристому полю, где летом рос топинамбур. Там можно было дать себе волю. На следующий вечер Педро, сделав всего несколько шагов по дорожке, вспомнил, как чудесно скакать галопом по полю. На третий вечер он уже вихрем летел через поле, как по ипподрому. Он приобрел свой, лошадиный, опыт!

Вход на выгон преграждали три перекладины. Когда наступал час вечерней кормежки, Педро становился у перекладин и ждал, чтобы его выпустили. Желудок Педро работал как часы. Во время ужина эти часы-желудок приводили в действие не звонок будильника, а звонкую жеребячью глотку. Когда я задерживался дома дольше обычного, увлекшись работой над тем или иным местом романа, как впоследствии им должны были увлечься читатели, Педро начинал беспокоиться. Он кусал и толкал мордой верхнюю перекладину. Однажды вечером перекладина упала: она была задвинута не до конца и выскочила. Тогда Педро стал кусать вторую перекладину, и она тоже упала. Через третью, нижнюю, он перепрыгнул, понесся по саду, затопотал по двору, напился из колоды и исследовал куриную кормушку. Пришлось отложить рукопись и выйти во двор.

Педро ворча побежал мне навстречу:

«Хорошее дело! На часы не смотришь, зова не слышишь!»