Страница 19 из 62
На, мгновение аппарат умолк, но сейчас же снова затрещал.
— Читай!
— «Я Красный Кут тчк У аппарата командир группы Кириллов тчк Все понял тчк Саратовские пехкурсы задержу Ершово зпт батальон особого назначения находится Урбахе направляю Ершово тчк Кириллов.»
— Стучи! «У меня все тчк Дальнейшем информируйте тчк Преображенский».
Диктовавший повернулся и окинул присутствовавших самодовольным взглядом. В это время рука Котельникова лихорадочно тряслась на ключе:
«Не верьте тчк Сапожков с револьвером здесь диктует телеграмму».
— Ты что это, гад, выстукиваешь? Забыл, что сказано?! — заорал сапожковец, тот самый, который читал ленту.
— А как же? Надо дать концовку, по-вашему отбой, иначе не поверят, — спокойно ответил Петр.
— А ленту зачем выключил?
— Чего ее зря расходовать? И так на одной стороне по шесть разговоров записываем, — новых лент не дают, — совсем простодушно объяснил Котельников.
— Смотри ты, рыжий черт! В случае чего красными соплями захлебнешься. Пошел вон отсюда!
После ухода бандитов станция замерла — ни души, ни звука. В дежурке умолк вечный стрекотун — телеграфный аппарат, — связь в обе стороны прервана.
У стрелок, на перроне пусто. Закрыв от мух лицо полотенцем, Иван Дормидонтович лежал на кровати, Петр суставом среднего пальца по доске обеденного стола «передавал» телеграмму:
«Милая, милая Танюша, собирался ехать к тебе, но Сапожков помешал. Но как только восстановится движение, буду у тебя, посмотрю, полюбуюся, послушаю музыку твоего голоса. Большего мне не надо. Твой Петр».
На другом конце стола Григорий чистил картофель. Подходило время обеда. Наблюдая за движениями его рук, Петр только сейчас заметил, что у того на правой руке не хватает трех пальцев — на култышке торчали лишь большой да средний без ногтевого сустава.
— На войне? — спросил Котельников.
— Нет, в поле косилкой отмахнуло. Из-за них я и в солдаты не попал.
— У него в остатних двух силы больше, чем у иного в пяти, — из-под полотенца отозвался Иван Дормидонтович. Григорий засмеялся и положил нож.
— Дай-ка ногу! Давай, не бойся! — повторил он.
Котельников протянул ногу и не обрадовался: ему показалось, что нога попала в клещи.
— Пусти-и!
— То-то! — довольно расхохотался Григорий.
Из степи донесся одинокий винтовочный выстрел, словно шмель ударился в окошко.
— Воюют, — проговорил Иван Дормидонтович, поднимаясь с кровати. — И черт-те чего им надо! С белыми сколько греха приняли, теперь промеж себя пошло. Ведь Сапожков сам в красных был, с казарой дрался.
— Кулакам продразверстка не по сердцу, вот они и мутят народ.
— Не скажи, Гришка! А простому мужику, думаешь, она по сердцу? Как бы не так! Отдать хлебушко легко, а заробить его не мало пота да крови прольешь. И отбирают ведь начисто.
— Оставляют.
— Сколько? Пуд на едока? — Иван Дормидонтович осуждающе покачал головой. — Неправильно поступают наши правители.
— Правильно, Иван Дормидонтович, — вмешался Котельников.
Старик удивленно взглянул на него, перевел взгляд на Григория и махнул рукой — дескать, много вы понимаете.
Григорий подлил масла в огонь:
— Ты, дядя, от крестьянства отошел давненько и сейчас, скажем, глядишь со стороны, не как я — изнутри. Так вот, мне и то понятно, что хлеб от мужичьего сердца отдирать приходится, и то, что трудно это, а другим способом не обойдешься.
— Это почему же? — подскочил старик, обиженный тем, что его не считают крестьянином.
— Потому — революция, и капитализму отпор надо давать, а чтобы обороняться, надо кормить и красноармейца, и рабочего.
Котельников торопливо развертывал газетный лист.
— Вот, послушайте, что товарищ Ленин по этому поводу говорит! — начал он. — «Крестьянин, который имеет излишки хлеба и сдает их по твердой цене, есть наш соратник. Тот же который не делает этого, — есть наш враг, есть преступник, есть эксплуататор и спекулянт, и мы с ним не можем иметь ничего общего».
— Это почему же мужик в ксы… ксы… в ксы… ну, в эти самые попал?
— Почему? А вот почему: «Средний крестьянин производит продовольствия больше, чем ему нужно, и таким образом, имея хлебные излишки, он становится эксплуататором голодного рабочего…» А вот дальше: «Крестьянин, как труженик, как человек, который живет своим трудом, как человек, вынесший гнет капитализма, — такой крестьянин стоит на стороне рабочего. Но крестьянин, как собственник, у которого остаются излишки хлеба, привык смотреть на них, как на свою собственность, которую он может свободно продавать. А продавать излишки хлеба в голодной стране, — значит, превращаться в спекулянта и эксплуататора, потому что голодный человек за хлеб отдаст всё, что у него есть».
Петр умолк.
— Это тоже товарищ Ленин сказал? И еще есть?
— Есть.
— Так чего же ты не читаешь? Читай!
— «Свободная торговля хлебом означает обогащение благодаря этому хлебу, — это и есть возврат к старому капитализму. В переходный период мы проводим государственную заготовку и разверстку хлеба. Мы знаем, что только это даст возможность избавиться от нужды и голода… Дать крестьянину сейчас товар мы не можем, ибо нет топлива, останавливаются железные дороги. Надо сначала, чтобы крестьянин дал рабочему хлеб в ссуду, не по спекулятивной, а по твердой цене, для того, чтобы рабочие могли восстановить производство. Каждый крестьянин согласится с этим, когда речь идет об отдельном рабочем, который умирает рядом с ним от голода. Но когда речь идет о миллионах рабочих, тогда они этого не понимают, и старые привычки к спекуляции одерживают верх».[24]
— Да-а! — стрелочник покачал головой. — Это здорово сказано, прямо-таки здорово и до чего понятно!
— Ленин всегда понятно говорит, — вмешался Григорий.
— Однако не всякому мужику втолкуешь это. Вон сколько народа пошло за Сапожковым.
— Время придет, — поймут и они. К тому же, не больно много их, приспешников кулацких.
— Беседуете? — как гром среди ясного неба, прозвучал незнакомый резкий голос.
Все трое повернулись к двери, где, прислонившись к косяку, стоял увешанный оружием дюжий парень. По-видимому, он вошёл давно и слышал весь разговор. Губы его кривились в злобной ухмылке, а в руке был наготове наган.
— Большевик? — ткнул он револьверным дулом в Петра.
— Что ты! Что ты! Господь с тобою! Это — телеграфист наш, никакой не большевик. Вишь, старая газетчонка попалась, и от нечего делать читали, забавлялись по моей, стало быть, просьбе.
— Здоров брехать, старый хрен! Тень наводишь на плетень… Ну-ка, пойдем!
— Господи, боже мой! Куда ты его?
— В штаб на разборку. Айда! — говорю.
Бандит сделал несколько шагов к Котельникову и свободной рукой взял того за плечо. В тот же момент Григорий прыгнул на парня. Два пальца изуродованной руки с поразительной точностью охватили шею. Бандит захрипел. Котельников хотел встать, но в глазах взметнулось алое пламя, и тотчас же погасло, — падая, бандит нажал спуск курка.
Пуля попала Петру в сердце.
А через два дня пришли линейные монтеры, и снова затрещал телеграфный аппарат, снова полетели телеграммы, но принимал их новый телеграфист, черноглазый, горбоносый…
«Противник, встретив стойкое сопротивление частей уральского гарнизона, под огнем тяжелой артиллерии отходит в направлении Таловой».
«8-й полк Усова 30 июля взял Таловую и захватил обозы Самарской группы и Витебских пехотных курсов. Бандитами захвачено два автомобиля, которые Усов везет на волах».
Глава десятая
НЕИЗВЕСТНЫЙ НОМЕР ДВА
В маленькой, на две койки, комнатке изолятора при Уральском гарнизонном госпитале у окна сидела медсестра. Это была небольшого роста белокурая девушка, с нежной молочно-розовой кожей лица и рук. На шей был одет хорошо отглаженный передник, на голове аккуратно повязана косынка. Сестра смотрела в окно, смотрела и не видела ничего: ни запыленных деревьев, ни кирпичного забора с облезлой решеткой. По ее щекам, оставляя дорожки, то и дело скатывались крупные слезы. На коленях у сестры лежал конверт из серой, «казенной» бумаги, на нем серый же телеграфный бланк, исписанный твердым, каллиграфическим почерком с сильным наклоном букв. Видимо, сестра уже не один раз перечитала скупое сообщение:
24
Ленин В. И., Речь на I Всероссийском совещании по Партийной работе в деревне 18 ноября 1919 г., Собр. соч., т. 30, стр. 122–129. Газета. «Правда» № 259 от» 19.11.19 г.