Привал на Эльбе

— Мы так и считаем, — сказал сам Курц, как бы поддерживая Вальтера. — Я за одним столом пил водку и пиво с советскими офицерами.

Все расхохотались. Вальтер поднял руку, но сидевшие на задних рядах как будто не заметили жеста, смеялись, громко разговаривали. Рыжий парень крикнул:

— Пусть начинают кино!

«Вот сволочи, хамы! — сказал про себя Вальтер, — баламутят». Он пожалел, что собрал их одних. На общих собраниях они сидят, прикусив язык. Вальтер еще несколько раз пытался водворить порядок и закончить свою речь, но смысла не было. Вслед за рыжим и другие загалдели о фильме. Не вступая в спор, Вальтер сказал, что скоро начнется кино, и вышел. Он позвонил капитану Елизарову, попросил его приехать на выручку.

Елизаров примчался быстро. Он знал об этом собрании и не одобрял намерения Вальтера — обособлять бывших членов «Гитлерюгенда» от молодежи города. Но коль так случилось, надо помочь молодому руководителю. Михаил поздоровался со всеми и, не поднимаясь на трибуну, спросил:

— Скажите, молодые люди, что вам больше нравится: жизнь или смерть?

Курц ухмыльнулся: очень уж простой вопрос. Кто же скажет: смерть? Никто не отвечал на вопрос. Капитан ждал. Наконец Курц решил блеснуть своим остроумием.

— Смотря чья смерть, — проговорил он. — Смерть врага — награда воину. Один мудрец сказал: «Война обновляет жизнь».

— Тот мудрец сам протянул ноги от крысиного яда, — напомнил Елизаров Курцу, как кончил его духовный отец Геббельс.

Курц прикусил язык. Он не думал, что капитан разгадает слова «мудреца». Анфюрер отлично понимал, что за перепевы Геббельса теперь по головке не гладят, и стал заметать следы:

— Превратность войны не в том, что ее боги причастились ядом, — туда им дорога. Беда в крушении государства: страна без своей власти.

— Крушение фашистского государства — справедливейший итог войны, — сказал Елизаров. — Еще ваш великий предок Гёте говорил: «Крушение государства для меня ничто. Сожженный крестьянский дом — вот истинное бедствие». Гёте, разумеется, имел в виду несправедливое эксплуататорское государство своего времени.

В зале все замерли. Имя поэта приковало внимание молодых немцев, шевельнуло чувство национальной гордости. С заднего ряда поднялась невысокая девушка — телефонистка городской станции. Она говорила жалобным, плаксивым голосом:

— Я со своей мамой на себе испытала это истинное бедствие. Наш маленький дом сгорел на наших глазах в последний день войны. Кто сжег его? Свои летчики. Бросали бомбы на советские танки, а попадали на немецкие дома. Я всю жизнь буду проклинать их.

— Проклинать надо тех, кто послал летчиков, — сказал Вальтер.

— Летчик — шляпа, — заметил Курц.

— Варвар. На своих бросал, — чуть не заплакала девушка.

Лед молчания был разбит. Послышались проклятия войне. Курц молчал, не имел привычки подлаживаться под крик других. Ляпнуть что-нибудь против всех, в защиту войны уже струсил: советский офицер осадит. Вступил в свою роль Вальтер.

— Чтобы не горели от пороха дома, надо исполнить похоронный марш войне и ее любителям! — говорил Вальтер с подъемом. — Разве мы не можем с такими добрыми друзьями, — показал он на Елизарова, — веселиться в одном клубе, играть на одном стадионе, пить пиво за одним столом и петь одну песню? Можем и будем!

Забила в ладоши та девушка, которая плаксиво говорила о своем маленьком доме, еще кто-то захлопал, еще, стали аплодировать почти все. Курц сидел неподвижно, как истукан. Молчали и его закадычные одноклубники. Первый раз так слушали бывшие гитлерюгенды нового вожака молодежи. Вальтер отлично использовал обстановку и дар речи:

— Будем делать то, что желаем, что нужно для мирной жизни, и навсегда откажемся от военщины. Довольно брызгать дурной слюной: «Война обновляет жизнь», «Война оживляет разум». — Вальтер пускал стрелы в Курца. — Разум имеет свои права. Он заставит ходить пешком того, кто бросает камни под чужую машину. Мы — поколение восходящее и жить должны не только для своего века, но и для будущих веков. Это значит нести знамя мира и дружбы. Прошу высказываться.

Первым выступил Курц. Такая уж у него натура: или первым, или никаким. Он хотел поразить всех своей безумной смелостью.

— Я предлагаю немедленно изгнать из нашей Германии янки, чтобы они не избивали немцев. Я сам поведу вас. Кто презирает смерть — встать!

Никто не встал. Раньше, до падения свастики, по такой команде вскакивали все гитлерюгенды. Смерть в завоевательных походах считалась идеалом. Эту идею нацисты превратили в веру. После войны эта вера дала трещину.

Советский офицер Елизаров говорил о другой вере: жизнь лучше смерти, мир лучше войны.

Вальтер выступил против заскока Курца. Он сказал, что лучшим предупреждением янки будет дружба немецкой молодежи Восточной и Западной Германии с советской молодежью.

Несмело, робко один за другим собравшиеся захлопали в ладоши. Вальтер впервые почувствовал, что бывшие члены «Гитлерюгенда» отшатнулись от героя кафе «Функе».

У Курца закопошилось другое чувство от аплодисментов— чувство одиночества, будто пол ускользал из-под его ног. «Черти, не слушают мою команду, аплодируют Мелкозубке», — подумал он и закурил.

— Курить не полагается в клубе, — сказал Вальтер.

Все неодобрительно посмотрели на Курца. Михаил тоже покачал головой. Курц потушил папиросу, положил в спичечную коробку и склонил голову.

Собрание закончилось так, как намечал Вальтер. Свет погас, и на экране засветились слова: «Музыкальная история». Начался сеанс советского кинофильма.

Елизаров вернулся в комендатуру довольный. Успех Вальтера — его успех. Михаил подробно рассказал все коменданту.

В кабинет вошел Больце. Он пригласил Пермякова на чрезвычайно важное собрание, на которое соберутся коммунисты и социал-демократы и будут говорить об общей платформе. Пермяков отказался от участия в этом собрании. Больце доказывал:

— Выступит профессор Торрен — лидер социал-демократической организации. А вдруг он поведет гебауэровскую линию?

— Пусть поведет. Собрание поймет. Народ не обманешь. Решайте сами свои партийные дела. Комендатура не вмешивалась и не будет вмешиваться в партийную демократию.

Больце ушел. Собрание было необычно многолюдное. Самый большой цех мебельной фабрики, приспособленный для встречи коммунистов и социал-демократов, был тесен. Установили громкоговорители во дворе.

Профессор Торрен был побрит, одет в светлый майский костюм, хотя наступал август. На бортике нагрудного кармана торчал прозрачный розовый платочек. Седые волосы, намазанные репейным маслом, блестели. Больце дружески пожал ему руку и сказал:

— У вас, профессор, обновленная внешность.

— Не отрицаю. Осталось только душу обновить. Начнем. Открывайте собрание.

— По старшинству эта честь принадлежит вам, — показал Больце на трибуну.

Торрен стал перед микрофоном. Обычно в таких случаях почетного старейшину оглушают аплодисменты. На этот раз участники собрания изменили традиции. Никто не шевельнул рукою. Все таили чувство гнева на профессора за клеветническую статью в боннской газете. Старый социал-демократ чувствовал себя без вины виноватым, понимал скрытое негодование людей. Об этом он и сказал:

— Вы думаете, что перед вами стоит клеветник с седой головой? Нет. Перед вами человек, про которого можно сказать: не слепой, а не видел. Прозрел я только на тридцатом году пребывания в социал-демократической партии. Открыла мне глаза не только диалектика Гегеля, но и философия Маркса, которую я, к сожалению, познал лишь на шестом десятке своей жизни. Прозрел и понял тактику Гебауэра, которую, к несчастью, я обожествлял до последних дней…

Профессор Торрен захлопнул папку с конспектом своих дальнейших разоблачений и стал рассказывать о злоключениях в Бонне. Под конец он сказал во весь голос самое важное, что означало, по его мнению, обновление души:

— В моем возрасте человек обязан спросить себя: что ты делал и чего ты достиг за свою жизнь? Мне мое самосознание подсказывает: тесал бритвой глыбу— оружие мое оказалось явно непригодным. Глыбу, капитализм, надо разить другим оружием — мечом Маркса и Ленина. Социал-демократам надо принять его на вооружение. Позвольте мне, дорогие друзья, приветствовать предложение коммунистов об объединении наших организаций, — пожал Торрен руку Больце.