Страница 36 из 54
Площадь Де-Брукера была забита народом и войсками несколько дней кряду. Толпа кипела в гигантском хороводе, захватившем весь плац. Рупор звонко разносил песенку английских солдат прошлой мировой войны: «Путь далек до Типперэри». Вся площадь подхватывала куплеты. С самого раннего утра толпа собиралась под окнами нашей гостиницы и расходилась только поздней ночью. И весь день снизу неслись смех и песни, звучало это мощное, напоминающее звон металла: It is long way to Tipperary…
Теперь площадь была пуста и молчалива. Холодный ветер гнал по мостовой пыль, нес какие-то обрывки бумаги. Лишь у подъездов гостиниц, занятых штабами, группками стояли офицеры.
В дверь постучали. Вошел капитан из киногруппы армии. Мы ехали вместе в Нормандию, встречались с тех пор редко, но по-приятельски. Капитан был сумрачен, необычно резок, он не мог скрыть за традиционной английской сдержанностью своего негодования. С первых же слов обрушился на Черчилля и генерала Эрскина, начальника миссии ШЭЙФа в Брюсселе, за издевательство над совестью и честью армии. Перед лицом близкого врага — еще сидевших в Бельгии немцев — Черчилль бросал вызов армии: он не сомневался, что армия не посмеет ослушаться его приказа. Опытный политикан сразу убивал двух зайцев: подавлял бельгийские демократические силы и вбивал клин между английским народом, одетым в солдатскую шинель, и бельгийским трудовым людом. Ему нужно было это потому, что левые настроения в армии увеличивались по мере расширения связей союзников с освобожденными народами: жители континента как бы открывали глаза многим английским солдатам и офицерам, страдающим политической близорукостью. Капитан особенно возмущался поведением лейбористов, сидящих в правительстве, — своих товарищей по партии — за молчаливое, но горячее одобрение всех реакционных шагов Черчилля в Европе.
Несколько дней спустя генерал Эрскин пригласил военных корреспондентов, чтобы заявить им о своей готовности оказать правительству Пьерло любую военную помощь. Корреспонденты с недоумением смотрели на генерала. До недавнего времени Эрскин командовал 7-й танковой дивизией, известной под именем «Крысы пустыни». Это был боевой генерал, рослый, светловолосый, любивший острое словцо и энергичный жест. Он пользовался у солдат популярностью, его дивизия отличилась в боях в Северной Африке; печать восторженно говорила об Эрскине. Черчилль решил послать его в Бельгию в качестве вершителя политических судеб освобожденной страны. Однако настоящим хозяином в Брюсселе был не Эрскин, а английский посол Ничбелл-Хьюджессен, человек весьма старый, реакционный и ограниченный. (Однажды на частном ужине я проговорил с Ничбелл-Хьюджессеном около часа и убедился, что он живет представлениями времен Дизраэли и Пальмерстона, которые, как он признавал это сам, всегда были для него апостолами.)
Брюссельские события произвели гнетущее впечатление в армии. Офицеры и особенно солдаты не скрывали своего раздражения. Простые люди, одетые в зеленоватые солдатские шинели, прошедшие многие тысячи километров по Северной Африке, Италии и Западной Европе, были далеки от тех английских простачков, которые в 1935 году отдали свои голоса творцу «Мюнхена» — Чемберлену и его реакционным друзьям. Да и политическое лицо самой армии несколько изменилось: армия полевела, как полевела и вся Европа.
Во время нашей поездки по фронту, предпринятой вскоре после демонстрации в Брюсселе, солдаты и офицеры прежде всего спрашивали, что думает Москва о событиях в Бельгии. Мнение Москвы, видимо, было настолько важным, что департамент «психологической войны» изобрел грязноватый трюк, распустив среди солдат и бельгийского населения слух, что Москва якобы одобрила поведение англичан в столице Бельгии. «Психологические обманщики» приплели к этому делу даже предстоящее зимнее наступление Советской Армии, на котором могли будто бы неблагоприятно отразиться «беспорядки» в Брюсселе.
В мрачный, холодный день мы приехали в Эйндховен — там находился передовой пресс-кэмп. С моря дул сырой, холодный ветер, время от времени моросил промозглый дождь. Корреспонденты и офицеры штаба 2-й армии, который располагался невдалеке, сидели в гостиной отеля вокруг керосиновой печи и мирно разговаривали. Их покой был нарушен лондонским радио, которое передало драматическое описание начала боев на улицах Афин. Все бросились поближе к приемнику, слушали молча, угрюмо, так же угрюмо, как выслушали они тут же, почти два месяца назад сообщение о гибели 1-й парашютной дивизии. Но только после того, как голос диктора умолк, они стали ругаться самыми последними словами. Молоденький майор-танкист скомкал газету, бросил ее на пол и воскликнул:
— Черчилль, ты поплатишься за это! Армия не простит тебе бесчестия, к которому вынуждает ее дисциплина.
Офицеры и корреспонденты долго и желчно говорили об афинских событиях, вспоминали Брюссель. Они приходили к выводу, который казался им прямо-таки противоестественным: в сильно полевевшей Европе английские правящие круги поддерживали самые правые силы. Они уверяли друг друга, что так продолжаться не может, но возлагали все свои упования на очередные выборы в парламент, твердо веря, что они внесут, наконец, изменения в политический курс страны.
Выборы, прошедшие летом 1945 года, действительно выявили демократические устремления английского народа. Однако лейбористское правительство не выполнило воли своих избирателей.
Пригрозив Черчиллю избирательным бюллетенем и упомянув всуе его имя рядом с именами генерала Эрскина в Брюсселе и генерала Скобби в Афинах, офицеры умывали руки. Но солдаты посылали домой негодующие письма, почти точно такие же, какие сами получали из дома. Цензура отметила «левый ветерок» в переписке.
Командование намеревалось развеять этот «левый ветерок», предоставив солдатам возможность посетить свои семьи: так хотело оно маленькой подачкой смягчить горечь оскорбления.
Мы стояли перед огромной картой Западной Европы; жирной красной змеей ползла по ней линия фронта, Старый знакомый, подполковник штаба 21-й группы, смеясь, говорил:
— О, мы воюем сейчас на два фронта!
Встретив мой удивленный взгляд, подполковник поднял руку и молча показал на острова Зееланд, затем его рука опустилась к бедру и задержалась на сером пятне Парижа. Хотя я уже слышал о трениях между ШЭИФом в Париже и штабом 21-й группы в Брюсселе, наличие «парижского фронта» было для меня новостью. Я пригласил подполковника поужинать.
Фронт на Зееланде был старым и… загадочным. Там укрывались остатки одной или двух немецких дивизий, которые удрали от союзников через Западную Шельду. Помимо них, в просторных городках Зееланда квартировали куцые немецкие гарнизоны, охранявшие острова от англо-американских десантников. Уйти с островов немцы не могли: выход на континент закрывался союзниками. Но и достать гитлеровцев там было трудно. На острова вел узкий перешеек, который легко затоплялся.
Однако нельзя было и махнуть рукой на этот участок фронта. Пока немцы хозяйничали на островах, путь союзникам к Антверпену был закрыт. Немецкие форты на мысе у Флиссингепа не пускали суда в Западную Шельду Немцы крепко запирали ворота к Антверпену. Таким образом, владея крупнейшим портом на континенте, союзники пользоваться им не могли. ШЭЙФ приказал фельдмаршалу Монтгомери, командующему 21-й группы, очистить острова в кратчайший срок, чтобы проложить судам дорогу к порту. Но англичане не спешили выполнять приказ. По общему плану Антверпен предназначался американцам. Британцы считали несправедливым, что они должны добывать этот порт для слишком зазнавшихся американцев. Опасность потерь уступала тут место боязни непомерного усиления американцев в Европе. Антверпен вводил американцев прямо в сердце континента. Английские дельцы, заглядывая несколько вперед, страшились, что после войны поток американских товаров хлынет через Антверпен в Европу и вытеснит английскую торговлю.
Монтгомери, подстрекаемый неутомимым Черчиллем, затягивал очищение Зееланда, автоматически отодвигая, таким образом, открытие антверпенского порта.