Страница 2 из 54
На другой или третий день после исчезновения Стоуна я отправился к английским военным властям. Столица Египта кишела людьми в союзной военной форме. Тут были англичане, американцы, французы, поляки, югославы, греки, новозеландцы, австралийцы, южноафриканцы, индусы и солдаты многих других национальностей. Они разгуливали по горячим узким улицам старого Каира, собирались в тихих садах за Нилом, шумели в барах, сновали в лодчонках по великой реке. В воскресные дни союзные части выстраивались песчано-зеленоватыми квадратами на раскаленных площадях. Потом колонны приходили в движение. Шотландские оркестранты в коротких юбочках, в тигровых и леопардовых шкурах шествовали впереди. Колонны вливались в прямые дышащие жаром улицы нового города и заполняли их во всю ширину — от тротуара до тротуара. Многоцветное каирское население в пестрых одеждах жалось к подъездам, забивало балконы, повисало в окнах. Яростно и звонко аплодировало оно сначала оркестру (его тамбурмажор, ловко жонглирующий великолепной булавой, мог бы украсить любой цирк), затем — отрядам цветных войск…
В английском штабе быстро рассеяли мои опасения. Капитан Стоун, как оказалось, был «схвачен на улице и послан в Алжир по срочному делу». Знакомый офицер, подтрунивая над моими страхами, уверял, что пронемецкие элементы стали теперь значительно тише.
— После Сталинграда, — сказал он, — даже дураки поняли, что немецкая лошадь, на которую кое-кто еще недавно делал ставку, уже ковыляет на трех ногах и до финиша вообще не дойдет…
Провожая меня до двери, офицер осторожно дал понять, что Стоун, возможно, привезет из Алжира приятные вести, и выражал надежду, что скоро московская печать перестанет ругать западных союзников за бездействие.
Капитан вернулся в самом начале июня. Настроен он был радостно и даже торжественно. Причины его восторга скоро разъяснились. Ему, капитану Стоуну, довелось видеть в Алжире Черчилля, начальника штаба американской армии генерала Маршалла и начальника британского имперского штаба генерала Брука. Все трое жили в окрестностях Алжира, на вилле командующего союзными войсками в Северной Африке Эйзенхауэра. Союзное верховное командование, по словам Стоуна, теперь, спустя почти полгода после разгрома немцев под Сталинградом, намечало новый курс войны в Европе. Стоун скрытничал, уверял, что больше ему ничего не известно, но, наконец, не выдержал:
— Решено открыть второй фронт в Европе.
Капитан отказался добавить к этому хотя бы слово. Само по себе сообщение о предполагаемом втором фронте не было ни новым, ни неожиданным. После изгнания немецких и итальянских войск из Африки любая операция против держав оси могла развернуться только на территории Европы, в сердце которой лежала «гитлеровская крепость». В Германию вели четыре большие дороги: с востока, откуда Советская Армия, перемолов в ожесточенных сражениях под Москвой и Сталинградом цвет немецкой армии, решительно гнала гитлеровские орды на запад; с юга — через Италию и Балканы; с севера — через Скандинавию; с запада — через Францию. С севера Германию прикрывало море, с юга каменная гряда Альпийский и Балканских гор надежно охраняла фашистское логово. Оставался путь через Францию.
За скрытностью Стоуна, думалось мне, ничего не скрывалось. Ведь было совершенно очевидно, что в интересах скорейшего разгрома Германии союзники должны помешать Гитлеру в его намерении собрать войска из всех уголков Европы и снова бросить их против Советской Армии. Союзники должны были помешать попытке немцев в третий, и, безусловно, в последний раз выиграть битву в России. Необходимость открытия второго фронта в Западной Европе диктовалась не только союзными обязательствами — этого требовали здравый военный смысл и непреклонная логика войны.
Я был так уверен, что вторжение должно начаться со дня на день, что, боясь пропустить это событие, заспешил в Англию.
Накануне отъезда я заглянул в шумный и грязный отель в соседнем переулке, где жили опальные югославские офицеры. Лондонское югославское правительство выгнало их из армии, лишило чинов, орденов, отняло военную пенсию за то, что они потребовали послать их на родину, к партизанам, другими словами — за то, что им надоело бездействие, и они хотели в рядах партизан драться с немцами. Полковник из английской военной миссии, предложив свое «посредничество», обещал вернуть им все потерянные блага, если они согласятся поехать к Михайловичу. Офицеры решительно отказались. После этого югославские и английские власти в Каире начали обращаться с ними как с дезертирами. Оторванные от родины, изолированные от союзников, офицеры жили очень бедно, голодали, но оставались верными своим убеждениям.
Меня встретил на узкой и грязной лестнице майор Вукотич. Он был высок, широкоплеч, держался прямо, обнаруживая прекрасную выправку профессионального военного. Вукотич избегал политики, он даже газет не читал. Свой выбор он сделал просто: партизаны были на одной стороне с Советским Союзом, Михайлович же получал деньги от англичан, а путался с немцами. Отец Вукотича, старый заслуженный генерал, снял военный мундир и бросил саблю, когда Югославия, подталкиваемая Францией и Англией, отошла после первой мировой войны от России. Старик не хотел быть в услужении у французских рантье и лондонских банкиров. Своему сыну он завещал никогда не изменять союзу с великой славянской страной на Востоке: «Без России, — говорил он, — мы рабы алчного Запада, с Россией — мы члены одной могучей славянской семьи».
В его комнате, походившей на шкаф, — настолько она была высокой и узкой — мы застали югославского дипломата, попавшего в немилость за попытку помочь штабу партизан установить связь с союзниками. Как гостю, мне уступили единственный стул. Торопливо и не без волнения рассказал я о своем намерении немедленно уехать в Англию, чтобы не пропустить открытия второго фронта. Вукотич оживился, подбежал к окошку и начал выбывать суданца-мальчишку: надо же отметить такое событие! Дипломат оставался угрюмым. Он не верил в возможность скорого открытия второго фронта.
— Англия, — говорил он, — появится в Западной Европе только тогда, когда надо будет организовывать мир. А мир устраивать пока рано…
До сих пор действительно казалось, что правительства союзных держав не хотят или по меньшей мере не торопятся наносить удар через Ла-Манш, несмотря на то, что было жизненно важно не позволить Гитлеру за счет свежих войск, отдыхавших во Франции, Бельгии и Голландии, возродить боевую мощь потрепанных, обескровленных в России немецких армий.
Союзники не возражали против подготовки вторжения в будущем году, но решительно отказались что-либо предпринять летом 1942 г. Они козыряли опасностью «второго Дюнкерка». Это был фальшивый козырь: немцы физически не могли повторить «Дюнкерк», ибо ударные «дюнкеркские» дивизии лежали в далекой земле Подмосковья; воздушные силы, устроившие некогда англичанам ад у берегов Франции, основательно поредели после многочисленных встреч с советскими летчиками. Лучшие силы немецкой армии и авиации были накрепко прикованы к полям сражений на Востоке.
Во время поездки Черчилля в сопровождении начальника имперского генерального штаба Брука в Вашингтон в июне 1942 г. была достигнута договоренность с Рузвельтом начать вторжение не в Нормандии, а во Французской Северной Африке. Высадка в Африке, правда, не осложняла военного положения немцев, которые только что начали наступление на Сталинград, но зато сулила принести союзникам большие материальные выгоды. Американские дельцы, давно мечтавшие о широком поле активности на южных берегах Средиземного моря, охотно подхватили предложение британцев.
— Подобно тому, как некоторые люди танцуют только от печки, — объяснил мне опальный югославский дипломат, — англичане охотнее всего воюют в Средиземном море или вокруг него. После распада Оттоманской империи почти при каждом серьезном европейском кризисе английские войска появлялись в средиземноморском бассейне, словно по мановению волшебного жезла. Странно, но даже в этой войне, захватившей сначала только Европу, первая наступательная операция англичан была проведена в Азии, вдали от европейских фронтов. Главным противником оказались не немцы, а их слуги — вишийская администрация Ливана.