Другие времена

— Всякому культурному человеку известно, к чему привело суеверие Филиппа Македонского и Андрея Суздальского-младшего, — продолжал историк.

— Не тревожьте зря вашего Филиппа, — сердился математик. — Ясно, как семью семь, мальчик будет силачом. Бесспорно, как восемью восемь, мы еще услышим о нем.

До глубокой ночи спорили ученые люди, а рыжий узкоплечий мальчишка уже спал, и ему снились великолепные сны. Он видел себя огромным и сильным, как его покровитель. Мускулы у него на руках выросли большие и круглые, как два футбольных мяча, на голубой ленте через плечо висело столько серебряных медалей, что и не сосчитать.

Рыжему снилось, что он поднимает за шиворот и закидывает на самое высокое дерево злого и жирного городского мясника и тот хнычет и клянется больше никогда не бить своего маленького сына.

Наступало утро. Шел день. Вечером Рыжий снова сидел на первой скамейке под грязным, вздутым, как парус, брезентом, восторженно глядел на ученых собак, на фокусника, глотавшего раскаленные угли.

Три барабанщика что есть мочи били в три турецких барабана. Три трубача дули в три длинные трубы. Три музыканта гремели медными тарелками, и на арене появлялся Силач. Он кланялся публике, поднимал тяжелые гири, бросал их себе на плечи и на голову, сгибал кочергу, и все хлопали в ладоши. Силач ложился спиной на песок. Десять здоровенных мужчин выносили деревянный помост, клали его на грудь Силачу, вытаскивали пианино и ставили его на помост. Затем выходила маленькая старушка и садилась за пианино. Хрипя и отдуваясь, на помост взбирался грузовик.

Силач держал на груди грузовик, пианино и старушку. Старушка дребезжала на пианино скрюченными пальцами и улыбалась публике, покачивая трясущейся головой.

Рыжий мальчишка знал, что Силач не может сколько угодно держать на своей груди грузовик, пианино и старушку. Рыжий должен был вовремя схватиться за голову и заорать во все горло: «Ух и молодец же!»

После этого старушка переставала играть. Три трубача дули в три длинные трубы, грузовик, хрипя и отдуваясь, спускался с помоста, десять здоровенных мужчин убирали пианино, старушка покидала манеж. Силач одним движением скидывал деревянный помост, поднимался на ноги, и все хлопали ему.

Так было каждый вечер, но вот однажды за пианино вместо старушки уселась бледная, худенькая девушка. Пальцы у нее были такие тонкие, что Рыжий подумал, они сломаются, едва она ударит по клавишам. Но девушка начала играть, и случилось чудо. Старое, разбитое пианино запело, как орган. Под грязным брезентом раздались звуки, каких рыжий мальчишка не слышал в своей жизни. И он забыл, что находится в цирке, забыл, что Силач не может вечно лежать под помостом, держа на груди грузовик, пианино и девушку, забыл, что должен вовремя схватиться за голову и заорать во все горло: «Ух и молодец же!..»

Он очнулся, когда Силач уже поднялся на ноги. Лицо у Силача было кирпичного цвета, тусклые, оловянные глазки впились в рыжего мальчишку.

Публика еще хлопала в ладоши, Силач еще кланялся, а рыжий мальчишка летел стрелой по пыльным улицам. Ему казалось, что Силач гонится за ним. Так он домчался до вокзала, прицепился к хвосту товарного поезда и навсегда уехал из родного города.

Он не сделался силачом, этот рыжий мальчишка. На руках у него не выросли мускулы, большие и круглые, как футбольные мячи. Он не носил через плечо голубую ленту, не закинул на дерево злого и жирного мясника.

Рыжий мальчишка стал знаменитым пианистом, и, когда об этом узнал учитель математики, он заявил историку:

— Помните, я же говорил: ясно, как пятью пять, — он будет музыкантом. Бесспорно, как шестью шесть, — в этом его сила. Да-с!

...Прошло много лет. Рыжий музыкант объездил с концертами весь мир и наконец решил навестить родной город. Все изменилось здесь: люди, дома, улицы. На бывшей базарной площади, где когда-то натягивали грязный, вздутый, как парус, брезент, сейчас стояло внушительное здание с круглым куполом. Над входом по вечерам зажигалась надпись: «Дворец искусств».

В одной из комнат дворца помещался кабинет Доктора музыкальных наук.

Доктор был так учен, что из трех слов произносил два иностранных, и так строг, что соловьи замолкали в его присутствии, боясь взять неверную ноту или погрешить против хорошего вкуса, а всякие там малиновки или пеночки замертво падали от страха. Доктор одевался по последней моде, знал наизусть Малую энциклопедию и мог сыграть на рояле одним пальцем «Чижик-пыжик, где ты был?».

Когда Рыжий пианист познакомился с Доктором, тот заканчивал одиннадцатый том научного труда «Муки звука», и все предсказывали, что Доктору будет присвоено звание академика.

Перед первым концертом Доктор пригласил музыканта в кафе «Минутка».

— Ну-с? — спросил Доктор, помешивая ложечкой кофе. — Ну-с, что вы будете играть сегодня?

— Сегодня я дам концерт старых мастеров, — сказал пианист.

— Старые мастера, — тонко улыбнулся Доктор, — это метафизика реализма. Они устарели. Мелодия, гармония — это все прошлое. Теперь нужна музыка без музыки, мелодия без мелодии. Берегитесь, вы провалитесь.

— Но я же играю всю жизнь, — возразил Рыжий пианист, — и, позвольте, как можно без мелодии?..

Но Доктор перебил его:

— Жизнь реактивна, мой дорогой, она летит с неслыханной скоростью вперед. Время меняет вкусы.

— Но публике нравится, — попытался продолжить Рыжий пианист, — нравится, когда...

Доктор поднял указательный палец вверх:

— Вы наивны. Что такое публика? Среди тысячи едва ли сто способны отличить бемоль от диеза. И потом, разве вы можете судить о публике? Вы сидите, уткнувшись носом в рояль, а я тридцать лет штудирую слушателя из директорской ложи.

— Я чувствую зал каждой клеткой мозга, каждым нервом, — сказал пианист.

— Проверьте себя, — предложил Доктор, — посмотрите в зал, и вы увидите, что одни из слушателей пришли показать себя, другие — взглянуть на вас.

— Если я обнаружу хоть одного равнодушного к моей игре, я больше никогда не подойду к инструменту! — воскликнул Рыжий пианист.

— Идеализм! — сказал Доктор.

На следующем концерте Рыжий пианист решил посмотреть в зал, но едва он коснулся клавиш, как забыл о споре с Доктором. Он страдал, радовался, любил и ненавидел. Он жил в мире звуков.

— Фундаментально, — сказал Доктор. — Сегодня вы были в форме, но у вас результативно не хватило смелости посмотреть в зал. Впрочем, не делайте этого никогда. Берегите иллюзии. Иллюзия — единственно реальная субстанция.

— Иллюзия — единственно реальная субстанция! — повторили хором двенадцать кандидатов музыкальных наук, и Доктор сказал им:

— Да-с!

На втором и на третьем концертах Рыжий пианист клятвенно обещал себе посмотреть в зал и не выполнил обещания. Только на четвертом он сумел сделать это.

Не отрывая сильных рук от клавиш рояля, он бросил беглый взгляд в зал и увидел, как по-молодому блестели выцветшие глаза стариков, горели щеки женщин, смягчились жесткие лица мужчин. И лишь один человек хранил ледяное равнодушие. Это был Доктор музыкальных наук. Он сидел в директорской ложе, развесив на бархатном барьере свои ученые записки, и, протирая очки, думал о кофе со сливками.

Один человек во всем зале! Но все-таки он был. А ведь помните, Рыжий пианист сказал: «Если я обнаружу хоть одного равнодушного к моей игре, я больше никогда не подойду к инструменту».

Но Рыжий пианист не мог жить без музыки. Он продолжал играть. Он страдал и радовался, любил и ненавидел, смеялся и плакал в тысячу раз сильнее, чем раньше.

Когда он кончил играть и встал из-за рояля, он увидел и услышал, как безумствовал зрительный зал. И, представьте себе, громче всех кричал и хлопал в ладоши Доктор музыкальных наук. Ученые заметки его летали по воздуху, и двенадцать кандидатов музыкальных наук, отталкивая друг друга, ловили их. А Доктор, сняв полосатый галстук, размахивал им, как флагом, и, позабыв иностранные слова, кричал на чисто русском языке: