Другие времена

– Дети! – сказала Вербицкая глубоким и низким шепотом, который обычно был слышен в последних рядах драматического театра. – Дети, сейчас же прекратите это!.. Сейчас же!..

Этот прославленный шепот не оказал влияния на шумную компанию. Мальчишки и девчонки продолжали петь, приплясывать, а двое из ребят (один длинный, прямоугольный, как искаженное изображение в телевизоре, а другой кругленький, розовый, как воздушный шарик), пролетая мимо Нины Сергеевны, нахально подмигнули ей.

Вербицкая потеряла самообладание. Такие вспышки бывали у нее и в театре, и тогда даже пожилые артисты старались укрыться от нее подальше.

– Я – Вербицкая! – загремела она, гордо подняв голову, выбросив вперед королевским жестом правую руку. – Я заставлю вас слушаться меня. А ты, ты, ты! – она показала на прямоугольного парня, «шарика» и еще одного юркого мальчишку. – Вы больше никогда не будете жить в этом доме. Это говорю вам я – Вербицкая.

Произнеся этот гневный монолог, она торжественно вынесла свое царственное тело из холла.

В номере она сразу же стала укладывать чемодан. Нет, она не укладывала, а яростно, в беспорядке бросала халат, платья, кофточки, туфли на разные случаи жизни. Нет, она не останется в таком кабаке! Она приехала работать, думать, творить! Она скажет Артемию Павловичу...

Все было брошено в чемодан, и на столике у торшера осталась только пьеса «На дальнем берегу». Нина Сергеевна тоже хотела бросить ее, но механически раскрыла пьесу на одной из страниц.

Вербицкая прочла сцену про себя, затем неуверенно начала читать вслух, и чем дальше она читала, тем больше креп ее голос, и в нем появились точные интонации.

Полчаса спустя директор дома собрал у себя в кабинете ребят, участников горестного инцидента, и сестру-хозяйку. Ему стало известно, конечно не от Вербицкой, донес мальчик с очень светлыми глазами. Он не обладал ни голосом, ни слухом, поэтому его не принимали ни в оркестр, ни в танцевальный ансамбль. И он нашел случай, чтобы мелко и подло отомстить своим товарищам.

Иван Данилович был суров и угрюм, сестра-хозяйка вытирала с лица пот большим клетчатым платком, приговаривая:

– Стыдно-то как!.. Стыдно!.. Большие уже.

Мальчики, девочки чувствовали себя неловко, и только рыжая Лида Савельева смелыми веселыми глазами смотрела на директора, на его грустное, большеносое, со шлепающими губами лицо.

– Ну вот что, ребята, – сказал директор. – По-моему, вопрос ясен. Поступили вы нехорошо, прямо сказать – по-свински, обидели большую актрису, гордость нашего театра, всего Средневолжска. После такого вашего безобразия к нам никто ездить не станет. Вы должны с особым уважением относиться к работникам искусств. У многих из вас отцы и матери актерского звания. Хорошо, я спрашиваю вас, если с ними будут так поступать?

Все молчали, а директор продолжал:

– Надо бы вам извиниться перед Ниной Сергеевной. Только она даже смотреть на вас не захочет. Ладно... Сам буду краснеть. И запомните, в следующий раз за такие штуки всех выпишу!

После собрания сестра-хозяйка, все еще красная, спросила директора:

– Так вы считаете, Иван Данилович, обойдется? Простит она нас?

– Простит, Зиночка, непременно простит. Нина Сергеевна дама нервная, но умная.

Обедать Вербицкая не вышла, и сестра-хозяйка отправилась к ней.

Постучав осторожно в дверь, она не услышала ответа через некоторое время прижалась ухом к замочной скважине. За дверью кто-то плакал.

– Плачет! – тяжело вздохнула Зинаида Андреевна. – Вот как расстроилась.

Она выждала еще немного и постучала сильней.

– Войдите! – раздался спокойный, сильный голос.

Зинаида Андреевна вошла в комнату и увидела Вербицкую, сидевшую подле столика с торшером. Она читала большую рукопись. Лицо у Нины Сергеевны было спокойное, светлое, без всяких признаков слез.

– Извините, – осмелев, сказала сестра-хозяйка, – извините, Нина Сергеевна, мне почудилось, будто вы плакали.

– Почудилось? – засмеялась Вербицкая. – Именно почудилось. Это не я, а Людмила, – и Вербицкая ласково погладила страницу своей красивой рукой.

Зинаида Андреевна, зная, какие бывают причуды у жителей этого дома, не решилась больше ни о чем расспрашивать.

– Что же вы обедать не идете?.. Все покушали. Повара и официантка ждут вас.

– Пусть не ждут, – сказала Нина Сергеевна, – пожалуйста, извинитесь за меня. Я не приду.

– Нельзя же так! – горячо возразила сестра-хозяйка, – неужели вы расстроились из-за этих дурачеств? ..

– Какая чепуха! – вспыхнула Вербицкая. – Я сказала, что не хочу есть, и, пожалуйста, не мешайте мне работать.

Сестра-хозяйка ушла докладывать директору о своей неудавшейся миссии.

Иван Данилович явился к Вербицкой чисто выбритый, в черном парадном костюме с орденскими планками.

Должно быть, от волнения он говорил военным, уставным языком.

– Разрешите доложить, – рапортовал он, – чепе, имевшее место сегодня утром с учащимися, расквартированными в нашем доме, ликвидировано. Виновные признали свою ошибку и серьезно предупреждены. Дирекция в моем лице приносит вам глубокое извинение.

Нина Сергеевна была в отличном расположении духа и, глядя на массивного серьезного мужчину, который вел себя, как провинившийся школьник, улыбнулась.

– Оставьте, Иван Данилович, стоит ли говорить о таких пустяках. С кем из нас не бывало в детстве... Я сама, скажу вам по секрету, была довольно озорная девочка. Забудьте, прошу вас, забудьте все. Я же знаю, как у вас много неприятностей и без этой ерунды.

– Благодарю вас, Нина Сергеевна, – растроганно сказал директор и, уходя, неожиданно для самого себя поцеловал руку Вербицкой, чуть оцарапав при этом свой толстый нос о большой камень на холеной руке актрисы.

За ужином были Кайратовы. Взглянув на Святослава Викторовича, Вербицкая не узнала его. Вместо серебристой горизонтальной бородки у профессора был жесткий и плоский подбородок.

– Святослав Викторович! – неосторожно воскликнула Вербицкая. – Что это?! Зачем? Уж не снимаетесь ли вы в кино?

Коричневые глаза Елены Юльевны потемнели, а профессор сделал округлый жест маленькой пухлой рукой в сторону жены.

– Это все Ленушка хочет, чтобы я был молодым. Однако бороды нынче носят юноши, а бреются старики. А вам не нравится мое новое обличие, Нина Сергеевна?

И здесь на Вербицкую напал приступ опасной откровенности, которую так не любил Артемий Павлович, когда она могла сказать любому, самому значительному лицу, все, что о нем думает, с безжалостной прямотой:

– Не нравится! – воскликнула Вербицкая. – Да что тут может нравиться, Святослав Викторович?.. Раньше в вашем лице было своеобразие, что-то от старого московского интеллигента, а теперь, простите, вы похожи на бывшего лабазника.

Тут Нина Сергеевна остановилась, поняв, что сказала что-то неприличное.

За столом стало тихо. Елена Юльевна, опустив голову, стучала ножом по пустой тарелке, а Святослав Викторович, придя в себя, мягко сказал:

– На лабазника?.. Что же, весьма возможно. Дед мой держал скобяную лавку и никакого отношения к старой московской интеллигенции не имел. Однако, разрешите, лучше я расскажу вам о выборах в наше правление охотников.

Рассказ получился скучный, слушали его вяло, а Вербицкая думала: «Черт же меня дернул назвать его лабазником, когда сейчас все хотят быть потомками Рюриковичей».

Назавтра рано утром Кайратовы уезжали, и после ужина Вербицкая обменялась с ними телефонами.

– Очень рад был познакомиться, очень, – кланялся Кайратов.

– Обязательно будем встречаться, – поцеловались дамы, а Нина Сергеевна подумала, что, наверное, она никогда не увидит в Средневолжске Кайратовых. И дело совсем не в случае с «лабазником». Опыт подсказывал ей, что встречи и знакомства в санаториях и домах отдыха не имеют интересных продолжений, когда люди возвращаются к своим очень разным занятиям.

С утра опять шел дождь. Унылый, бесконечный, Вербицкая в своем номере работала над ролью Людмилы. Она читала ее то целиком, то по кускам. Отдельные сцены пьесы радовали, другие приводили в отчаяние, и она удрученно выкрикивала: «Не будет!», «Не будет!»