Страница 1 из 2
Евг. Бермонт
Чудовище с зелеными глазами
Чем, чем, а кадрами ревнивцев наше общество до сих пор ещё, к сожалению, хорошо укомплектовано!
Я сам недавно видел в ресторане, как один молодой жгучий брюнет из кинооператоров, приревновав свою жену, разбил солонку, толкнул в грудь официанта и отказался платить по счёту.
Но ведь то молодой жгучий брюнет, да ещё из кинооператоров!
А статистик-экономист Василий Ефимович Царапкин был крошечного роста, кругленький, как дынька, и имел от роду 52 года.
Если он иногда еще вынимал из жилетного кармана гребешок и лихо царапал им розовую лысину, то это был лишь символический жест, так сказать, дань прошлому, некий атавистический признак.
Учреждения, в которых работал Василий Ефимович, носили всё какие-то странные названия. В их наименованиях жил дух отрицания. Так, сначала он служил в Управлении нежилыми помещениями, а потом — в Тресте нерудных ископаемых.
Всё это очень огорчало Анну Геннадьевну, жену Царапкина.
— Ну, что это опять за место, Васенька? — сокрушалась она, узнав о новой службе мужа.
— А что такое? Место — как место. Трест нерудных ископаемых.
— Именно, что нерудных. А каких, спрашивается? Опять «не»!.. Почему твои учреждения сообщают только о том, чем они не занимаются?
— Абсолютно не понимаю, к чему ты придираешься? — обижался экономист-статистик.
— А что тут непонятного? Вот работает же Павел Алексеевич в Брынзотресте. Почему же его трест не называется — Трест неголландского сыра?
Поскольку мы уже коснулись Анны Геннадьевны, следует указать, что если сам Царапкин мало подходил к роли Отелло, то ещё меньше годилась в Дездемоны его супруга.
Казалось бы, как могла ревность — это чудовище с зелеными глазами — заползти в мирное семейство экономиста-статистика, двадцать пять лет наслаждавшегося супружеским покоем? А она заползла!
Жизнь знает трюки более головоломные, чем вся история с платком, придуманная Яго.
Однажды, в ясное летнее утро, Царапкин не пошёл на работу. Накануне у него брали толстым зондом желудочный сок. Эта операция произвела на Василия Ефимовича такое неизгладимое впечатление, что он уже второй день сидел на диване с выпученными глазами.
Ровно в 12 часов раздался слабый, точно боязливый звонок. Экономист-статистик сполз с дивана и потащился в переднюю.
— А я к вам, Василий Ефимович, — раздался чей-то ласковый баритон, и в дверях вырос молодой франт в пиджаке до колен, в жёлтой шляпе с узкими полями и галстуке бабочкой.
В руках у франта был роскошный букет пунцовых роз.
— Заходите, Валентин Павлович, прошу вас, — сказал удивлённый Царапкин, узнав в посетителе знакомого опереточного артиста Ордынина.
— А где же Анна Геннадьевна? — осведомился гость, входя и протягивая розы. — Я вот ей цветочков принёс.
Услышав это, Василий Ефимович подавился и выпучил глаза, словно ему снова воткнули в пищевод толстый зонд. А выскочившая на шум голосов Анна Геннадьевна даже побледнела от неожиданности. Последние двадцать лет Царапкин носил ей только веники. И даже когда он недавно поехал на дачу к приятелю, то и оттуда привёз не цветы, а сосновые шишки для самовара.
Гость с хозяином вошли в комнату, а хозяйка побежала на кухню и воткнула букет в бидон из-под молока.
Конечно, шикарные красавицы-розы рассчитывали на более изящную тару. Но Анне Геннадьевне было не до изящества, так как она торопливо высчитывала стоимость букета и полученную сумму быстро переводила на молоко.
Кружка молока для Анны Геннадьевны являлась такой же валютной единицей, как доллар для Соединённых Штатов и фунт стерлингов для Британской империи.
Любую покупку она в состоянии была оценить, только переведя её стоимость на соответствующее количество кружек молока.
Пока хозяйка возилась с цветами, хозяин и гость вели довольно смутный разговор.
— Долго я у вас не был, Василий Ефимович, — говорил Ордынин, тщательно рассматривая свои туфли. — Всё думал: «Дай зайду», — да всё боялся не застать. А сегодня был уверен, что вы дома, и зашёл.
— Как же вы были уверены, что я дома, когда в это время я всегда бываю на службе?
— А предчувствие?!. О, предчувствие у тонких художественных натур — это всё.
— Гм-гм, — мрачно хмыкнул Василий Ефимович. — А цветы вы купили до того, что почувствовали, что я дома, или после?
— Конечно, до... То есть я хотел сказать — после... Нет, до того... А впрочем, это не имеет никакого значения...
Душевный покой экономиста-статистика был нарушен. Злобное чудовище мигало зелёными глазами. Этот ранний непонятный визит! Галстук бабочкой! Чертовски дорогие розы!
Прошло три дня, а на четвёртый Василий Ефимович, вернувшись из Треста нерудных ископаемых, увидел на буфете большой шоколадный торт.
— Что это? — спросил он, холодея.
— Торт...
— Вижу, что торт, а не сардинки! Откуда он?
— Ордынин принёс. Правда, милый молодой человек?
— Значит, он опять был здесь, этот твой...
Василий Ефимович задохнулся и не нашёл подходящего слова.
— Ордынин? Был. В двенадцать часов дня заскочил...
— Заскочил! Он заскочил, а вы к нему выскочили. Хороша коза в пятьдесят лет! Довольно стыдно, сударыня!
Царапкин кинулся было в соседнюю комнату, но вернулся и со злобой крикнул:
— Манон Леско!
Анна Геннадьевна ничего не поняла.
А когда назавтра Василий Ефимович увидел в бидоне вместо пунцовых роз высокие белые лилии, он уже никого ни о чём не спрашивал.
Он рычал, топтал ногами лилии и колотил бидоном по плюшевому дивану, выколачивая вековую пыль.
Затем он очутился у одного своего друга и, дрожа от злобы и негодования, придумывал различные варианты мести, один страшнее другого.
Эти африканские страсти ошарашили хладнокровного соседа. Конечно, улики убийственные! Молодой человек ходит с визитами, когда мужа нет дома, и таскает ценные подарки. С какой стати такой шалопай, как Ордынин, будет тратиться?
Вечером любопытный друг уже сидел в тесной уборной Ордынина и, смотря в упор на лоснящееся от грима лицо франта, допрашивал его:
— Вася, скажи честно: ты влюблён в жену Царапкина?
— Я-я-я! — воскликнул артист с тем неподдельным изумлением, которого режиссёр никогда не мог добиться от него на сцене.
— Могу тебе сообщить, что Василий Ефимович ревнует.
— Меня? Он что, окончательно спятил?! — обомлел Ордынин.
— А розы? А торт? А лилии?
Валентин Павлович схватился за голову.
— Пойми же ты, ведь это чудовищно!
— Да, но что же всё-таки произошло?
— Произошло то, что я влюбился в дочь профессора Кругликова. Зое восемнадцать лет, но, клянусь, она...
— ...Самая прекрасная девушка на земном шаре?
— Да. Но отец у неё отсталый старик, который ходит с толстой палкой и не любит артистов. Мы с Зоей познакомились недавно, но дома я у них никогда не появлялся, и вот когда, наконец, по моим точным расчётам, папаша должен был находиться в клинике, я прихожу, звоню....
Ордынин даже побледнел при этом воспоминании.
— И тебе открывает профессор с толстой палкой в руках?
— Нет, палка стояла в углу... Хорошо, я сразу вспомнил, что на этой же площадке живут Царапкины. Спросил их. Старик весьма подозрительно покосился на розы и не уходил до тех пор, пока Василий Ефимович не открыл мне дверь...
— Ну, а торт?
При упоминании о торте несчастный влюблённый опять схватился за голову и в волнении даже сдернул парик:
— Это был ужасный просчёт. Именно в двенадцать часов дня профессор собирался оперировать моего приятеля, и я даже просил его подольше не поддаваться наркозу. Но только я стал подниматься по лестнице, как услышал позади себя стук палки. Отец! И он нарочно долго возился с ключами у своих дверей, пока я не дозвонился к Царапкиным...