Равнодушные

— Я? Да вы с ума сошли! — почти злобно сказала Ордынцева, отнимая от него руку и отодвигаясь. — Я и сама поставлена в очень затруднительное положение. Вы были так неаккуратны в последнее время. А расходов немало. Ведь у меня дети!

Она была взбешена. Что за дерзость! Не платит, да еще денег в долг просит. Этого она никак не ожидала. Значит, действительно дела Козельского так плохи, как говорил Алексей, сообщивший об этом вскользь, за обедом.

— Простите, вы правы. Я говорю вздор. Эти проклятые дела свели меня с ума.

Он встал и сделал несколько шагов по комнате. Ему было почти смешно, что он вздумал обратиться к ней. Ее отношение не удивило и не оскорбило его. Он отлично понимал, что в их связи никогда не было места привязанности. Это был договор, основанный на взаимных выгодах и удобствах. Чувственность играла у них роль чувства.

Анна Павловна с величественным презрением смотрела на Козельского. С той минуты, как она поняла, что ее любовник окончательно запутался, он стал казаться ей и менее представительным, и постаревшим, и даже как будто ниже ростом.

«Надо же быть дураком, чтобы до пятидесяти лет не нажить ничего, кроме долгов», — подумала она, а вслух сказала:

— Но вас, конечно, выручит кто-нибудь из приятелей?

— Наверное. Я даже прямо от вас проеду к одному господину. Его до трех можно застать дома. Прощайте, Анна Павловна.

Он поцеловал ей руку и ушел. Оба отлично сознавали, что этим свиданием кончилась их двухлетняя близость. Это сознание оставило их обоих холодными.

После обеда, который прошел молчаливо и невесело, Николай Иванович сказал жене:

— Тоня, не зайдешь ли ты ко мне поговорить?

Антонина Сергеевна молча прошла за ним в кабинет. Сердце ее забилось от какого-то смутного страха. Она чувствовала, что с ее Никой что-то случилось, но с наивным непониманием женщины, прожившей всю жизнь за спиной мужа, не могла себе даже представить, какое это было «что-то».

— Садись сюда, Тоня, здесь тебе будет удобнее, — ласково говорил Николай Иванович, усаживая жену в низкое, покойное кресло. — Видишь ли, дорогая, мне ужасно тяжело, что приходится тревожить тебя… Но я должен сказать, что мои дела очень плохи, и нам придется немного изменить образ жизни…

— Плохи?.. — повторила Козельская, очевидно, еще не отдавая себе отчета в практическом значении этих слов. — Бедный Ника, опять тебе новые заботы… Но отчего же это: кажется, ничего нового не случилось?

— Право, трудно рассказать, как это все вышло. Ведь ты знаешь, я ушел из двух правлений. А одного жалованья не может хватить на наш train…

— Ах, Ника, я ведь давно говорила, что наши приемы, фиксы, все это лишнее. Ты знаешь, что я хорошо себя чувствую только в тесном семейном кругу. Наши девочки тоже не гонятся за выездами. Старшая — невеста, Тина совсем не собирается замуж…

Николай Иванович сдержал нетерпеливое движение.

— Ты меня плохо поняла, Тоня. Тут дело не в одних приемах. Нам придется переехать в другую, более дешевую квартиру, отпустить лишнюю прислугу, — словом, совершенно изменить жизнь. Может быть, даже продать кое-что из обстановки… У меня есть неприятные долги…

— Да как же, Ника… Что же это… Неужели мы совсем разорены? — медленно произнесла Антонина Сергеевна и растерянно обвела взглядом солидный комфортабельный кабинет мужа, как будто уже прощаясь с этой темной тяжелой мебелью.

— Нет, дорогая, пожалуйста, не тревожься так. Это далеко не разоренье. Просто приходится временно потесниться. Видишь, я прямо говорю тебе, в чем дело, потому что знаю, что ты всегда была моей помощницей.

При этой ласковой лести Антонина Сергеевна сразу пришла в себя и любовно посмотрела на своего красивого, моложавого мужа.

— Ты не ошибся, Ника. Помнишь, как мы жили с тобой, когда поженились? Ни безденежье, ни недохватки никогда не пугали меня. Только бы ты был со мной. И я надеюсь, что теперь, в минуту несчастья, ты лучше поймешь, кто действительно и искренне привязан к тебе, — слегка дрогнувшим от волнения голосом сказала Козельская.

К ее тревоге примешалось радостное чувство. Теперь эта размалеванная Ордынцева, наверное, не захочет продолжать связи с разорившимся человеком, ее Ника волей-неволей будет больше сидеть дома, и, может быть, он оценит наконец всю беспредельную глубину ее чувства. И эта сорокапятилетняя женщина, с наивной сентиментальностью молоденькой институтки, почти радовалась предстоящему краху, точно она все еще не представляла себе с должною реальностью его неизбежных последствий.

Николай Иванович отлично понял ревнивый намек, скрывавшийся в ее последних словах. Он нежно поцеловал ее длинную породистую руку.

— Я так и знал, Тоня, что ты пожалеешь своего Нику. Если бы ты знала, как я измучился за эти дни. Мне было так тяжело, что я не сумел оградить тебя от этих неприятностей. Вероятно, я бы и сегодня ничего не сказал, но утром принесли повестку.

— Повестку? Что же, тебя в суд требуют? — испуганно хватая его за руку, спросила жена. Ей показалось, что с ее Никой хотят сделать что-то страшное.

— Нет, — с легкой досадой возразил Козельский, — какой там суд, просто пятьсот рублей взыскивают.

— Ах, это о деньгах! — уже гораздо спокойнее сказала Антонина Сергеевна. — Ну что же, ты, конечно, сказал им, чтобы подождали!

— Но, дорогая, тут ничего не скажешь… Тут платить надо, или явится пристав и опишет мебель.

— Как опишет? Неужели они не могут немного отсрочить? Откуда ж тебе взять деньги, если у тебя нет?

Козельского начинало раздражать детское непонимание этой «святой женщины». Но он сдержался.

— Нет, милая, ты совсем не понимаешь практической жизни. Ни о какой отсрочке не может быть и речи. Надо во что бы то ни стало добыть к завтрему эти деньги. А что, если бы ты съездила к дяде Александру и попросила у него взаймы?

Антонина Сергеевна с удивлением взглянула на мужа. Этот дядя, родной брат ее матери, очень богатый старик, оригинал, славился своей баснословной скупостью и со страхом маньяка смотрел на родных, всегда подозревая их в желании выманить у него деньги.

— Но, Ника, разве ты не знаешь, что он не даст и пяти рублей. И не поставит ли тебя в неловкое положение, что твоя жена ездит занимать деньги?

— Ты права, Тоня. Я говорю вздор.

Козельский вспомнил, что утром говорил ту же фразу Ордынцевой, и про себя усмехнулся.

— Лучше заложи мои брильянты. Они старинные и ценные. А относительно перемены в нашей жизни делай как знаешь. Я вперед на все согласна. Да, я и забыла тебе сказать. Тина говорила мне сегодня, что ей хочется уехать на год за границу, прослушать в Париже лекции по литературе. Пожалуй, придется нам отказать нашей девочке.

Николая Ивановича неприятно поразили эти слова. Ему сразу показался подозрительным столь внезапный интерес Тины к литературе.

— Нет, отчего же. Может быть, это и будет возможно. Ты, пожалуйста, пошли ее ко мне поговорить.

Тина вошла в кабинет отца, спокойная и самоуверенная.

— Ты звал меня, папа?

— Мама говорит, что тебе хочется ехать за границу учиться. Ты действительно интересуешься курсами литературы?

— Ну, по правде сказать, я еще не знаю, буду ли я учиться литературе или декламации, — небрежно проговорила молодая девушка. — Но маму не к чему пугать неопределенностью моих планов. С тобой я могу говорить прямее, ты не так пуглив.

Ее карие глаза с насмешливой дерзостью смотрели на отца. Она как будто хотела ему сказать, что он-то не смеет ни судить, ни порицать ее, что бы она ни сделала,

— Твоя фантазия является довольно некстати. Мои дела очень расстроены, — произнес Козельский. Он испытывал смешное чувство недовольства и какого-то смущенья перед дочкой. Он точно видел в ней повторение своих недостатков и пороков, облеченных в более резкую форму.

— Это действительно некстати, так как я во что бы то ни стало уеду, — тихо и решительно ответила молодая девушка.