Равнодушные

— Он и от прав на свою дочь отказался с тем, чтобы только от него не требовали платы на ее содержание…

— Подлец! — вырвалось у Инны.

— Ну вот я вас и расстроил… Простите… Зачем я вам все это говорил?

— Отлично сделали… По крайней мере я не чувствую себя теперь перед ним виноватой… а ведь это чувство виновности и удерживало раньше от полного разрыва… Ну, довольно. Не будем больше говорить об этом… Не будем вспоминать… Ведь и вам тяжело думать, что я была женой Травинского. Не правда ли?

— Правда! — отвечал смущенно Никодимцев. — За вас больно! — прибавил он и смутился еще более, так как сказал не всю правду.

Инна Николаевна пытливо заглянула ему в глаза.

— Только за меня? — протянула она.

Никодимцев молчал.

— А разве не ревнуете вы к нему, как… как к бывшему мужу? Не скрывайте от меня ничего… Говорите правду, я вас прошу… Ревнуете?

— Да! — виновато и застенчиво проронил Никодимцев.

— Нашли к кому ревновать! — брезгливо проговорила Инна. — А впрочем, я понимаю эту ревность. Так оно и должно быть у человека, который сильно любит… Вот видите, Григорий Александрович, прошлое трудно забыть! — прибавила она с грустной усмешкой.

И, увидевши, что Никодимцев омрачился, порывисто и нервно прибавила:

— Но мы оба постараемся забыть его. Ведь забудем… Не правда ли?

Голос Инны звучал смело и вызывающе, а между тем на глаза навертывались слезы.

— Инна Николаевна! Не мучьте себя… Не надо, не надо! — с необыкновенной нежностью проговорил Никодимцев.

И, наклонившись, несколько раз тихо поцеловал ее руку.

— Не надо, — повторил он. — Для меня ваше прошлое не имеет значения, а вы забудете его. Я вас люблю такою, как вы есть… И эта ревность к мужу — нехорошее чувство. Оно пройдет… непременно пройдет… Не мучьте же себя напрасными страхами… Я люблю вас, люблю… Я счастлив, бесконечно счастлив.

Тронутая этими словами, этой лаской, Инна улыбалась сквозь слезы своей чарующей улыбкой, и Никодимцев опять просиял, чувствуя, что между ними растет что-то новое, манящее и захватывающее — та желанная близость, которой он так хотел и так боялся.

Они снова заговорили об устройстве новой их жизни, о том, как они поедут после свадьбы за границу, как потом будут жить в Петербурге, тихо, без приемов, имея ограниченный круг знакомых, как будут вместе читать, ходить в театр. Оба радостные, полные надежд и приподнято настроенные, они верили этой семейной идиллии и хотели се. Никодимцев потому, что иначе не понимал брака. Инна потому, что прежняя жизнь ей представлялась ужасной и она цеплялась за новую.

Эти разговоры прерывались воспоминаниями о первом знакомстве, о быстром сближении, о частых визитах Никодимцева.

Он признался, что с первой же встречи Инна Николаевна произвела на него сильное впечатление.

— И с того же вечера вы овладели моими мыслями, Инна Николаевна! Я почувствовал, что вы сыграете значительную роль в моей жизни… С того вечера я уж не был таким чиновником… Передо мной открылась другая жизнь…

Инна тоже призналась, что Никодимцев ей понравился в тот же вечер, когда они встретились.

— И когда я вернулась домой, я вспомнила наш первый разговор за ужином… помните?

— Еще бы не помнить! — восторженно сказал Никодимцев. — Я все ваши слова помню!

— А ваш первый визит? И как мне тогда было совестно перед вами…

— За что?

— А за то, что вы у меня встретили это общество, помните… И я думала, что вы после этого визита не приедете… А мне так хотелось вас видеть, слышать, что вы говорите… И ваше отношение ко мне было так ново, так хорошо…

Они продолжали говорить, не переставая, точно виделись в первый раз после долгой разлуки. Точно они совсем еще не знали друг друга, и оба они, прежде сдержанные, теперь словно бы торопились высказаться, обнаружить себя один перед другим, ввиду предстоящей их близости.

Никодимцев слушал Инну, и все чаще и дольше целовал ее руку, и смущенно и виновато краснел, когда Инна перехватывала влюбленный, загоревшийся взгляд его черных, совсем молодых глаз, перехватывала и не сердилась, краснея и улыбаясь. И жених ей казался таким помолодевшим, таким интересным и милым с его целомудренной застенчивостью человека, видимо мало знавшего женщин, таким непохожим на бывших ее поклонников…

— А я сегодня же скажу об этом вашим. Вы позволите?

— Разве это нужно?

— Нужно. Я не хочу делать из этого секрета… А вы разве не хотите?

— Что вы? Что вы? Я только боюсь, как бы муж не наделал неприятностей… Не подождать ли развода?

— Вы будете под моей защитой… Повторяю, ваш муж ничего не сделает… Напротив, узнавши, что я женюсь на вас, он не пикнет… Он трус.

— Я согласна… Вы правы, как всегда! — проговорила Инна и освободила свою руку из руки Никодимцева, заслышав в прихожей шаги.

Вошел Козельский, по обыкновению элегантный, свежий и моложавый.

Он уже узнал от швейцара, что Никодимцев сидит с трех часов, и теперь, взглянувши на несколько возбужденные лица гостя и дочери, сидевших рядом на диване, не мог и представить себе, что дело обошлось без флирта, и мысленно поздравил «умную Инночку», что она быстро и решительно «подковывает» влюбленного Никодимцева.

И Николай Иванович приветствовал его превосходительство с особенно дружественною и несколько даже фамильярною приветливостью, какой раньше не позволял себе с будущим товарищем министра.

По тому, с какою горячностью и какой-то особенной почтительностью Никодимцев пожал руку, по-видимому, даже обрадованный фамильярностью тона, Козельский понял, что и на нем отразились чувства, питаемые Никодимцевым к дочери.

И, принимая вид «благородного отца», он проговорил тем мягким, полным добродушия голосом, которым умел очаровывать мало знавших его людей:

— А я еще, простите, не поблагодарил вас, дорогой Григорий Александрович.

— За что, Николай Иванович?

— А за Инночку… Вы так скоро устроили выдачу отдельного паспорта.

— Стоит ли говорить о таких пустяках…

— Доброе внимание не пустяк, Григорий Александрович… Оно ценится… И порекомендовали ей адвоката Безбородова… Это превосходный юрист… Теперь дело ее в надежных руках, и я думаю, что Инна скоро освободится от своего ига… Сердечное вам спасибо, Григорий Александрович, и за себя и за Инночку.

И Козельский еще раз крепко пожал руку, отводя взгляд, чтобы не заметить смущения Никодимцева.

И, усаживая на диван гостя, спросил:

— Скоро едете, ваше превосходительство?

И сам подумал: «Неужели до его отъезда Инна не доведет его до предложения?»

— Через пять дней.

— Высокая и трудная миссия предстоит вам, Григорий Александрович, — продолжал Козельский в несколько приподнятом тоне человека, цивические[15] добродетели которого не внушают сомнений. — Все порядочные люди обрадовались вашему назначению… По крайней мере мы узнаем настоящую правду, а то ведь мы и до сих пор не знаем, голод ли у нас, или выдумка неблагонамеренных людей… Мы играли в недород и о нем даже долго молчали… Да, нечего сказать, хорошее времечко, в которое мы живем…

И, взглянув на часы, Козельский прервал свое фрондированье, которым, по старой привычке, он любил иногда щегольнуть, и, обращаясь к дочери, спросил:

— А где наши, Инна?

— Их не было дома.

— Они, верно, вернулись. И не знают, что Григорий Александрович здесь…

— Я пойду узнаю.

— И кстати узнай, милая, вовремя ли нас станут сегодня кормить.

Инна застала мать в ее комнате за книгой.

— Мамочка!.. Обедать сейчас. Ты давно вернулась?

— С полчаса…

— Григорий Александрович здесь…

— Я знаю…

— Так отчего ж ты не вышла?..

— Не хотела мешать вам говорить, моя родная… И какая ты оживленная сегодня… Какая радостная!..

— Он сделал мне предложение, мамочка! — вырвалось у Инны, и она бросилась целовать мать.

— Ты дала слово?

15

Гражданские (от лат. civilis).