Огненный ручей

«Ну, а может быть, и не стоит улетать?» — вздохнул Андрюша.

Он увидел в окошко лётчика, который вышел из домика и закурил папиросу. Потом он поднял голову вверх и улыбнулся. На утреннем небе не было ни единого облачка.

Глава XIX. Конец трубы

Поздно вечером Афоня долго бродил под Андрюшиным окном, два раза поднимался на крыльцо дома и всё никак не решался пойти и сказать Андрюше, что он хочет с ним помириться. Он очень хотел мира, потому что такого друга, как Андрюша, у него никогда не было. Конечно, он был не прав, что бросил красить квартиру. Какое ему дело, кого туда поселят: Витаху Грицая или Миколку-секретаря! Это, собственно, не им дают квартиры, а их родителям за хорошую работу. А Афоня сам уважает трудящихся.

Эх, покрасил бы он тогда без звука, раз Андрюшке приспичило, и сейчас бы не был в ссоре! А-теперь как быть? Конечно, Андрюшка не захочет мириться. И кто бы захотел после того, как курортником обозвали и сказали: «Как дам — в окошко вылетишь!» Обидно же всякому будет. А ведь как сказано было? Сгоряча. А раз сгоряча, так и обижаться нечего. Тут всё можно наговорить…

Афоня несколько раз хотел подняться к Андрюше на второй этаж и наконец, поняв, что он никогда не решится признать, что он не прав — гордость не позволяет, — пошёл к своей трубе. Здесь он вскипятил на костре кружечку горячей воды и, выпив её с куском сахару, лёг спать.

В ящике под Афоней шевелился кролик. Возле трубы кто-то скрёбся. Чьи-то маленькие коготки скоблили железо. Дверь была изрезана прямыми полосками просветов между плохо сколоченными досками. В трубе было как-то противно и неуютно.

«Вот дожил, — думал про себя Афоня, — опять один остался. И почему всё так получилось? Ведь никому ничего плохого не сделал, только с Витахой поцапался, а вышло — со всеми в ссоре. И почему в ссоре — непонятно!»

У Афони на глаза навернулись слезы. Он увидел себя жалким, несчастным и отовсюду гонимым.

«И ведь, кажется, мальчишек не бью, а они прямо житья не дают — строй с ними! Друзей отнимают… И в школе, наверное, как начнут заниматься, приставать будут. А я, может быть, ещё получше их могу работать. Вот возьму и уйду в ремесленное училище, тогда посмотрим!»

Афоня вдруг вспомнил подъём домны, Витаху с маслёнкой, вспомнил, как Матвей Никитич пожимал ему руку, и почувствовал сильнейшую зависть.

«Ему почёт — трудился. Наверное, ещё и за спортплощадку спасибо скажут — для всех старался. А я что? Для себя какую-то трубу отделывал, электрифицировать хотел, чтоб удобнее жить было. А к чему? Отделился только ото всех… И когда её только на опоры поднимать будут? Валяется без присмотра, а, наверное, денег стоит. А может быть, сходить к Семёну Петровичу и сказать про трубу? Чего они про неё забыли? Скорей бы уж тётка приезжала!.. Всё-таки вдвоём будем. А что, если пойти в ремесленное училище? Вот приедет тётка, а я уже тю-тю — в ремесленном живу! Говорят, там хорошо, как у военных. Форма — раз, кормёжка бесплатная — два, в-третьих, ещё и деньги платят после практики. Окончу «ремесло», поработаю, потом в техникум пойду, а там и до инженера рукой подать. Вот придёт ко мне Витаха наниматься на работу, а я ему: «Что же, товарищ Грицай, я смогу вас принять, только вам уж тут не придётся командовать. Здесь уж, будьте любезны, меня слушайтесь…»

Вдруг Афоня услыхал снаружи чьи-то шаги.

— Вот она лежит, — раздался сиплый голос.

— Вижу. Сейчас покурим и начнём, — ответил тенорок.

«О чём это они?» — насторожился Афоня.

— Да-а… уж немножко нам осталось, — вздохнул сиплый. — Поверишь, как в санатории лежал, аж думал — не вытерплю, так руки по делу чесались… Ну, ты кончай курить.

— Да погоди. Ей-богу, в третий раз сегодня закуриваю! Скоро, наверное, совсем разучусь дымить.

Два незнакомца прошлись вокруг трубы и вдруг по ней чем-то ударили. От звона Афоня сразу оглох.

— Эй, эй! Осторожней! — закричал он и, распахнув дверь, выскочил из трубы.

Он наткнулся на какого-то рабочего с фонарём и кувалдой в руке. Тот испуганно отшатнулся:

— Да кто это, мать родная?

— Я… я живу здесь… — сам испуганный, пробормотал Афоня.

— Фу-ты, чертяка тебя задери! Испугал как, аж воздуху нету! — передохнул тенор.

— А ты что делал в трубе? — подошёл сиплый. Он был плечистый и низкорослый.

— Живу. Это моя хата.

— Хата? — переспросил тенор. — Да какая ж это хата! Без печки да без окон. В общем, собирайся. Мы сейчас тут расклёпывать будем.

— А я как? — спросил Афоня.

— А кто тебя сюда посадил, ты с того и спрашивай, — сказал сиплый, вскинув кувалду на плечо.

— Я сам въехал. Я вообще-то с тёткой живу.

— Придётся выезжать. Мы вот сегодня на ночь задание получили — расклепать.

— А где же мне ночевать?

— К тётке иди.

— Она у меня сейчас в деревне, а я в землянку пока других пустил.

— Да, Тимофей Сергеевич, а как же, правда, спать-то парнишке? — вдруг спросил сиплый. — Вот не предусмотрели мы его.

— Попался, — усмехнулся тенор. — Пускай к парторгу идёт. Он у нас квартиры распределяет.

— К Матвею Никитичу сейчас уже поздно. Спит, наверное, — сказал сиплый. — Ты вот что, парнишка, иди-ка на Синичкину улицу, найдёшь там мазанку, дом тридцать восемь, и спроси тётю Фросю. Она моя жена. Скажешь, что я тебя прислал. Поспишь до утра, а там — хоть на день оставайся, хоть новую хату ищи.

— Тётей Фросей её зовут? — переспросил Афоня и насторожился: «Мы там дрова пилили! Она!»

— Ладно, — сказал он, — барахлишко только кое-какое возьму.

Он вытащил наружу свои вещи, оглядел трубу разок и вдруг что есть силы ударил по двери своей гирей. Доски с треском рассыпались…

В кабинет Матвея Никитича постучали.

— Войдите! — Парторг оторвался от газеты.

На пороге стоял Афоня. В правой руке он держал гирю, в левой — небольшой ящик, в котором что-то двигалось. Через плечо, как солдатская скатка, было перекинуто одеяло.

— Афоня? Да ты, никак, в поход собрался?! — удивлённо сказал Матвей Никитич.

— Я к вам. — Афоня поставил гирю и ящик. — Я о жизни хочу поговорить. Меня только что из трубы выселили.

— И тебе негде ночевать?

— Почему — негде? Я в трубу-то только на лето переехал. Я про другое хочу спросить. Как вы думаете, меня сейчас примут в ремесленное училище?

— Поступить туда хочешь?

— Хочу.

— А школа как же?

— А я всё равно инженером стану. В школе буду ли учиться или в ремесленном.

— А может быть, подумаешь?

— Я уже подумал и твёрдо решил. Мне давно туда хотелось. Только не знаю, примут ли сейчас: ведь набора ещё нет.

— А мы можем узнать. — Матвей Никитич снял телефонную трубку. — Алло! Дайте ремесленное… Это кто? Григоренко? Здравствуй, Рубцов говорит. Ты чего домой не идёшь? Тут к тебе хочет один паренёк поступить — Афанасий Завьялов. Как там, найдётся у тебя место? Он партизан, бойкий мальчишка… Работать? Работать он любит!.. Хорошо, спасибо. Я завтра его к тебе и пришлю. Ну, будь здоров! — Матвей Никитич щёлкнул Афоню по носу: — Всё в порядке! Ну, поговорили мы с тобой о жизни?..

В эту ночь Матвей Никитич уложил Афоню у себя в кабинете.

Глава XX. Опоздавшее спасение

Майка стояла с веником возле дверей, читала и перечитывала несколько раз найденную записку и ничего не понимала.

«Дорогой папочка! Я улетел в Москву. За меня не беспокойся. Я не хотел тебя обманывать, а всё так получилось из-за одной ошибки.

Андрей».

«Что за ерунда? — подумала Майка. — Шутит, что ли?» Но всё-таки записка была необычайная. О каком обмане он тут пишет? Почему написал «папочка», а записка под её дверью?

Майка осторожно подошла к Андрюшиной комнате и заглянула в замочную скважину. Ключа внутри не было.

— Андрюша!

Никто не отозвался.

— Андрюша, открой! — уже громко сказала Майка и постучала.