Страница 31 из 66
И все это таким отстраненным тоном, в библиотеке, размеры и количество томов которой должны были бы говорить сами за себя, указывая на мудрость ее владельца.
– Давно вы пишете?
– Шестнадцать лет. За эти годы – семь романов и двести двадцать пять миллионов читателей. И что самое смешное – у меня никогда не было и малейшего намерения их печатать.
– Даже так?
– Да. Я на службе у государства, Аннелиз, а не на канате над пропастью. Я всегда говорил себе, что если начну когда-нибудь писать, то скорее всего в жанре мемуарной прозы, обычное занятие политика в отставке, который никогда не признает себя не у дел. Но судьба распорядилась иначе.
(«Как только у людей язык поворачивается произносить подобные фразы?»)
– Судьба, господин министр?
Минутное замешательство и последовавший за тем даже немного резкий ответ:
– Знаете, там, наверху, моя мать, мадам Назаре Квиссапаоло Шаботт.
Большим пальцем экс-министр Шаботт указывает на потолок библиотеки. Там, вероятно, и находится комната его престарелой матушки.
– Вот уже шестнадцать лет она ничего не слышит и не говорит. А на лице – все несчастье этого мира. Хотите на нее взглянуть?
– Я думаю, в этом нет необходимости.
– И в самом деле. Ни к чему вам лишние потрясения. Извините. Оливье! Оливье!
И так как призываемый Оливье не торопится появиться, экс-министр Шаботт, сжав кулаки, устремляется к двери. Только что с таким почтением поминал свою старую матушку и вдруг превратился в капризного ребенка. Дверь открылась, естественно, прежде, чем он успел дойти до нее. Входит Оливье.
– Что там с машиной, она готова?
– «Мерседес»? Готов, месье. Антуан только что звонил из гаража. Будет с минуты на минуту.
– Благодарю вас. Можете спустить чемоданы в холл.
Дверь закрывается.
– На чем я остановился?
– Ваша матушка, господин министр...
– Ах да! Она всегда хотела, чтобы я стал писателем. Эти женщины... вечно у них свои надежды, связанные с их отпрысками... идемте... Словом, я стал понемногу писать, когда она заболела. Каждый вечер я читал ей то, что написал. Не знаю уж, почему, но от этого ей становилось лучше. Я продолжал ей читать, несмотря на ее все прогрессирующую глухоту. Шестнадцать лет бесконечных чтений, из которых она и полслова не слышала... но одна-единственная ее улыбка за весь день, только ради этого... Надеюсь, вы понимаете меня, Аннелиз?
(«Вы меня достали, господин министр... Весьма вероятно, вы лжете, но точно могу сказать, вы меня достали; к тому же, вы меня всегда доставали, особенно когда были моим непосредственным начальником...»)
– Вполне, господин министр. Могу я спросить, что заставило вас начать публиковать написанное?
– Партия в бридж с директрисой «Тальона». Она захотела почитать что-нибудь мое. Она это сделала...
– Не могли бы вы дать мне на время одну из ваших рукописей?
Этот вопрос – один из многих – производит неожиданный эффект. Удивление, замешательство, презрение, наконец, кривая усмешка, более чем презрительная.
– Рукопись? О чем вы говорите, Аннелиз? Вы что, рукописей никогда не видели? Вы что, последний человек в этой стране, который пишет от руки? Идемте.
Стремительный бросок в соседний кабинет.
– Вот, держите, моя «рукопись».
Министр протягивает комиссару плоскую дискету, которую тот, поблагодарив, кладет себе в карман.
– А вот мое последнее детище, прочитаете на досуге.
Новехонький экземпляр «Властелина денег». Обложка благородного синего цвета, огромными буквами название. Имя автора – Ж. Л. В. – прописными наверху, издатель – ж. л. в., строчными, мельче не бывает, в самом низу.
– Дарственную надпись?
Столько иронии в этом предложении, что не стоит даже отвечать.
– Могу я узнать, какого рода соглашение вы подписали с издательством «Тальон»? На обложке нет названия издательства: случайность?
– Золотой контракт, старина, семьдесят на тридцать. Семьдесят процентов всех авторских прав остаются мне, но того, что я отдаю им, с лихвой хватает, чтобы поддерживать кипучую деятельность всей честной компании. Это всё?
(«Это всё».)
– Как будто всё, благодарю вас.
– Не стоит, Аннелиз. Еще один вопрос, и я опоздал бы на самолет. Я спешу убраться подальше, потому что мне, знаете ли, не по себе. Если мы живем в стране, где можно спокойно среди бела дня стрелять в человека, полагаю, ничто не помешает убийце узнать, кто настоящий Ж. Л. В., и явиться по мою душу прямо сюда.
– Мы приняли меры для вашей защиты, господин министр. Мои люди наготове.
– Ваши люди...
Министр взял комиссара под локоток. Пританцовывая, он стал подталкивать комиссара к выходу.
– Скажите, убийство в Шампронской тюрьме, несчастный директор Сент-Ивер – это дело тоже вы ведете, Аннелиз, не так ли?
– Точно так, господин министр.
– Вы нашли виновных?
– Нет.
– У вас есть зацепки?
– Ничего существенного пока.
– Вот поэтому я и уезжаю, дорогой мой Аннелиз: я не удовлетворен работой полиции, которая довольствуется тем, что охраняет будущие трупы. Я вернусь не раньше, чем вы арестуете убийцу Малоссена. Не раньше. Успехов, Аннелиз. И пожелайте мне доброго пути.
– Доброго пути, господин министр.
22
Итальянка Северина Боккальди появилась на улице Помп ровно в восемнадцать ноль-ноль. Со своей лошадиной физиономией и бычьими глазами навыкате она в два счета определила точки, с которых велось наблюдение: и видеокамеру автозаписи, и полицейских на стреме. Экс-министра Шаботта прекрасно охраняли. Да и особняк его оборудован по последнему слову электронной техники: глазок камеры под потолком, внутренняя телевизионная связь плюс недремлющее око наблюдателя снаружи (легавый в штатском, меряющий огромными шагами тротуар, – тем приметнее, чем меньше он хотел бы выделяться) и еще грузовичок в начале улицы – с виду обычный, старенький ситроеновский фургон продавца сосисок, только вот на улице Помп он столь же уместен, как собачья упряжка в песках Сахары. «Полиция – бюджетники, что с них взять, – снисходительно усмехнулась про себя Северина Боккальди, – должно быть, на сегодня другого драндулета, чтобы обеспечить безопасность Шаботта, у них в распоряжении не оказалось».
Она припарковала «BMW» в сотне метров от особняка министра, у тротуара напротив, и приблизилась решительным шагом. Перед парадным подъездом Северина Боккальди спросила дорогу у полицейского в штатском, убедившись таким образом, что это и в самом деле был полицейский в штатском: он не мог ей помочь, он не знал этого квартала, он вообще плохо знал Париж и еще меньше Рим, разумеется; он нервно извинился, разве что не попросил ее убраться подобру-поздорову. Северина Боккальди воспользовалась этой небольшой заминкой, чтобы приметить черный «седан» с трехцветным флажком, смирно ожидающий на белом гравии (слишком белом) у самого подножия мраморной лестницы. Она засекла время оборота внешней камеры, рассчитала также ее мертвые зоны и с удовлетворением отметила, что ее машина находится вне поля зрения.
Проходя мимо фургончика горячих сосисок, который, казалось, забыли здесь – ставни закрыты, дно совсем заржавело, – она отчетливо расслышала следующее замечание:
– Значит, ты хочешь видеть моего туза? Ну что же, сейчас ты его увидишь!
Северина Боккальди подумала, что этот вагончик либо подпольный игорный дом, либо гнездышко влюбленных, если принять во внимание смысл слова «туз» в устах француза.
Она спокойно отъехала на своей машине, освободив место, которое в скором времени заняла «Джульетта» некой Миранды Скулату, типичной гречанки, – она взяла эту машину напрокат утром того же дня у Падовани.
– Гречанка, надо же! – промурлыкал Падовани, рассматривая ее удостоверение личности европейского образца. – Земляки, получается?
И он ей лукаво подмигнул, естественно, без всякой задней мысли.