Страница 72 из 97
Он вскоре пришел в себя и, пролежав несколько дней, окончательно оправился, но теперь это был совсем другой человек.
Марианна видела в окно, как ее родители вместе гуляли по саду. Теперь они всегда были вместе. Мельхиор Синклер больше никуда не выходил один, никуда не уезжал, сердился, когда к нему приезжали гости, и вообще, был очень недоволен, когда его разлучали с женой. Старость настигла его. Он не мог теперь даже написать письма, жена писала за него. Он ничего самостоятельно не решал, во всем спрашивал совета жены и поступал так, как она хотела. Он стал мягким и кротким. Он сам замечал происшедшую с ним перемену, видел, как теперь счастлива его жена.
— Ей теперь хорошо, — сказал он однажды Марианне, указывая на фру Гюстав.
— О, милый Мельхиор, — воскликнула та, — ты ведь знаешь, как я хочу, чтобы ты совсем поправился.
И она действительно этого хотела. Ей доставляло наслаждение рассказывать, каким он был в дни расцвета своей силы. Она рассказывала, как он кутил не хуже любого кавалера из Экебю, какие он обделывал дела и как привозил много денег именно тогда, когда она уже думала, что его необузданность приведет их к полному разорению. Марианна знала, что, несмотря на все свои жалобы и причитания, ее мать была счастлива. Она жила только мужем, и этого было для нее достаточно. Оба они казались такими старыми, надломленными раньше времени. Марианна ясно представляла себе, что ожидает их в будущем. Он будет постепенно становиться все слабее, удары будут повторяться все чаще, и он с каждым днем будет все более беспомощным, а фру Гюстав будет ухаживать за ним, пока смерть не разлучит их. Но, может быть, это произойдет еще очень не скоро и фру Гюстав успеет еще насладиться своим тихим счастьем. По крайней мере Марианне казалось, что так должно быть. Жизнь была в долгу перед ее матерью.
И даже ей самой жизнь не представлялась теперь столь ужасной; никто больше не толкал ее на брак ради того, чтобы обрести нового повелителя. Ее израненное сердце обрело наконец покой. Ненависть и любовь отшумели в нем, и она больше не думала о перенесенных страданиях. Она не могла не заметить, что сама изменилась к лучшему, стала теперь более искренней и возвышенной, что внутренний мир ее обогатился. Разве она могла теперь жалеть о том, что ей пришлось так много пережить? Разве страдание не добро, и разве не могло оно все обратить в счастье? Ей казалось теперь добром все то, что вызвало в ней развитие более высоких человеческих чувств. Неправы были старые песни. Не одно лишь горе существует на свете. Ей нужно теперь уехать и осмотреться, чтобы найти свое место в жизни, найти тех, кому она была нужна. Не изменись у отца нрав, ей никогда не удалось бы расторгнуть помолвку. А теперь фру Гюстав помогла ей уладить все дело. Марианне даже разрешили предоставить барону Адриану ту денежную помощь, в которой он так нуждался.
Даже о нем Марианна теперь думала с радостью. Она ведь освободится от него. Своей удалью и жизнерадостностью он всегда напоминал ей Йёсту, и теперь она снова увидит его веселым. Он вновь станет тем рыцарем Ясное солнце, каким совсем недавно во всем блеске появился в их доме. Она поможет ему достать землю, на которой он будет пахать и сеять сколько душе угодно, и ей, быть может, удастся увидеть, как он поведет к алтарю красавицу невесту.
Погруженная в эти мысли, она садится за стол и пишет ему письмо. Она обращается к нему с мягкими убедительными словами, благоразумными доводами, облеченными в форму шутки, и все же такими, чтобы он понял, как серьезно ее намерение.
И пока она пишет это письмо, со двора доносится стук копыт.
«Мой дорогой рыцарь Ясное солнце, — думает она, — это в последний раз».
И вдруг барон Адриан сам входит к ней в комнату.
— Адриан, зачем же ты входишь сюда? — спрашивает она, с ужасом глядя на царящий вокруг беспорядок.
Тот смутился и пробормотал какое-то извинение.
— А я как раз пишу тебе, — говорит она. — Возьми письмо, можешь прочесть его здесь же.
Он берет письмо, а она сидит и наблюдает за ним, пока он читает. Ей хочется увидеть, как его лицо просияет от радости.
Но не успевает он прочесть и несколько строк, как лицо его заливает яркая краска, он швыряет письмо на пол, топчет его ногами, разражается неистовыми проклятиями.
По телу Марианны пробегает легкая дрожь. Она далеко не новичок в науке любви, но она не понимает этого неопытного мальчика, этого большого ребенка.
— Адриан, милый Адриан! — говорит она. — Что за комедию ты разыгрываешь передо мной? Поди сюда и расскажи мне всю правду!
Он подошел к ней и едва не задушил в своих объятиях. Бедный мальчик, он так страдал и томился!
Немного спустя Марианна снова посмотрела в окно. Фру Гюстав все еще гуляла по саду со своим мужем, беседуя о цветах и о птичках, а здесь они объяснились в любви. «Жизнь доставила нам обоим, и мне и ей, много тяжелого, — подумала Марианна, горестно улыбаясь. — А теперь она хочет утешить нас и дать каждой по большому ребенку, чтобы было с кем играть».
А все-таки как хорошо, что ее еще могут любить. Как сладостно слышать его шепот: он говорит ей о том обаянии, которое исходит от всего ее существа, говорит о том, как ему стыдно за свои слова, которые он сказал ей в свое первое посещение. Тогда ведь он еще не знал, какими чарами она обладает. О, никто не может находиться вблизи нее и устоять, чтобы не влюбиться, но она испугала его, и он чувствовал себя каким-то удивительно скованным.
Трудно сказать, счастье это или несчастье, но ей нужно было попытаться начать с этим человеком новую жизнь.
Она начала понимать самое себя и вспомнила старую песню, в которой поется о горлице, об этой тоскующей. птице. Никогда не пьет она прозрачной воды, она всегда прежде замутит ее своей лапкой, ибо мутная вода более всего соответствует ее печальному облику. Так и ей самой не суждено пить из источника чистого, безмятежного счастья. Счастье, омраченное печалью, подходило ей более всего.
Глава двадцать восьмая
СМЕРТЬ-ИЗБАВИТЕЛЬНИЦА
В августовскую ночь, озаренную тусклым светом луны, моя бледная подруга смерть-избавительница пришла в дом капитана Уггла. Но она не осмелилась прямо войти в гостеприимный дом, ибо не многие любят ее.
У моей бледной подруги мужественное сердце. Для нее истинное наслаждение нестись по воздуху верхом, на раскаленных пушечных ядрах. Она кладет себе на шею шипящую гранату и хохочет, когда та разрывается на мелкие осколки. Она кружится в дикой пляске призраков на кладбище и не боится чумных отделений больницы, но она трепещет перед порогом добрых и честных людей. Ибо она любит, чтобы ее встречали не слезами, а тихой радостью, как и подобает той, которая освобождает души от темных оков и страданий, которая дарует им свободную жизнь в иных мирах.
Смерть притаилась в старой роще за домом, где и теперь еще редкая листва стройных белоствольных берез тянется вверх, пробиваясь к солнцу и свету. В этой роще, молодой и тенистой, смерть скрывалась в продолжение всего дня, а ночью, белая, бледная, со сверкающей в лунном свете косой, выходила она на опушку леса.
О Эрос! Ты был тем божеством, которое часто царило в этой роще. Старики многое могли бы рассказать о том, как некогда влюбленные пары находили здесь уединение. Еще и теперь, проезжая мимо Берга, я забываю при виде поредевшей березовой рощи про плохую дорогу и пыль и с радостью вспоминаю сияющую юную и прекрасную человеческую любовь.
Но тогда там скрывалась смерть, ее видели и ночные звери. Несколько вечеров подряд слышали обитатели Берга, как лает предвестница смерти — лиса. Уж, извиваясь по песчаной дорожке, подползал к самому дому. Он не умел говорить, но все хорошо понимали, что означает его появление. А на яблоне перед окном капитанши всю ночь кричала сова. Вся природа чувствовала приближение смерти и трепетала.
Однажды лагман из Мюнкерюда и его жена возвращались с вечеринки от пастора из Бру и, проезжая мимо Берга около двух часов ночи, видели в окне гостиной горящую свечу. Они ясно видели ее желтое пламя и с удивлением рассказывали потом об этой свече, горевшей в светлую летнюю ночь.