Страница 60 из 97
Он надел на себя волчью шубу и мохнатые рукавицы. Он велел запрячь в сани рыжего коня и подвязать к нарядной упряжи бубенцы. Одетый так, словно на дворе был тридцатиградусный мороз, он поехал в церковь. Ему казалось, что полозья сильно скрипят от мороза, а белую пену на спине лошади он принял за иней, — он совершенно не чувствовал жары. От него веяло холодом так же, как от солнца веет теплом.
Он ехал по обширной равнине, расстилавшейся к северу от церкви Брубю. Он проезжал мимо больших богатых деревень и полей, над которыми кружились и пели жаворонки. Нигде не слыхала я такого пения жаворонков, как над этими полями. Я часто задумывалась над тем, как мог он не слышать этих певцов полей.
Но если бы Синтрам замечал многое, что встречалось ему на пути, он несомненно пришел бы в негодование. У дверей каждого дома он заметил бы две согнутых березы, а в открытые окна он увидел бы потолок и стены комнаты, украшенные цветами и зелеными ветками. Самая последняя нищенка и та шла по дороге с веткой сирени в руке, и каждая крестьянка несла, обернув в носовой платок, небольшой букет цветов.
Около домов стояли майские шесты с опавшими гирляндами цветов и увядшими ветками. Трава вокруг них была примята, потому что накануне вечером здесь весело отплясывали в честь весны.
На Лёвене теснились плоты из сплавляемых бревен. И хотя ветер совсем упал, на плотах ради праздника были поставлены небольшие белые паруса, а на верхушке каждой мачты красовался венок из зеленых листьев.
По дорогам, ведущим в Брубю, нескончаемым потоком шли люди. Все они спешили в церковь. Особенно нарядно выглядели женщины в своих летних домотканых платьях, специально сшитых для этого дня. Все принарядились к празднику.
Люди наслаждались праздником, миром и тишиной, наслаждались праздничным отдыхом, теплым весенним воздухом, хорошим урожаем и земляникой, которая уже начинала краснеть по краям дороги. Они замечали, как неподвижен воздух и безоблачно небо, они слышали пение жаворонков и говорили: «Сразу видно, что день этот принадлежит господу богу».
Но вот мимо них проехал Синтрам. Он ругался и хлестал кнутом измученного коня. Песок громко скрипел под полозьями его саней, а резкий звон бубенцов заглушал колокола. Он злобно хмурил свой лоб под меховой шапкой.
Люди пугались и думали, что видят перед собой самого нечистого. Даже сегодня, в день великого летнего праздника, не могли они позволить себе забыть про зло и холод. Горек удел тех, кто живет на земле.
Те, что в ожидании богослужения стояли в тени у церковной стены или сидели на каменной ограде кладбища, в немом изумлении глядели на Синтрама. Еще минуту назад они любовались великолепием этого праздничного дня, всем своим существом ощущали они, что нет большего счастья, чем шагать по земле и наслаждаться благами жизни. Но при виде Синтрама, входящего в церковь, их охватило чувство какой-то неясной тревоги.
Синтрам вошел в церковь, сел на свое место и с такой силой швырнул рукавицы на скамью, что стук волчьих когтей, пришитых к меху, гулко отозвался под сводами. Несколько женщин, которые уже сидели на передних скамьях, даже лишились чувств при виде его мохнатой фигуры, и их пришлось вынести из церкви.
Но никто не осмелился выгнать Синтрама. Он мешал людям молиться, но все так боялись его, что вряд ли кто-нибудь рискнул бы попросить его выйти из церкви.
Напрасно старый пастор говорил о светлом празднике лета. Никто не слушал его. Люди думали о зле и холоде и о несчастьях, которые предвещало появление злого заводчика.
А когда кончилось богослужение, все увидели, как злой Синтрам поднялся на самую вершину холма, на котором стояла церковь. Он посмотрел сверху на пролив Брубю, потом перевел взгляд на усадьбу пробста и на три мыса, расположенных вдоль западных берегов Лёвена. Люди видели, как он сжал кулаки и потряс ими в воздухе, угрожая проливу и его зеленеющим берегам. Затем взгляд его обратился к югу, на нижний Лёвен, на отдаленные мысы, синеющие на горизонте и словно ограждающие озеро. Он взглянул на север, и взгляд его охватывал целые мили, скользя по склонам Гурлиты и горы Бьёрне к тому месту, где кончается озеро. Потрясая кулаками, он смотрел на запад и на восток — туда, где цепи гор окаймляют долину. И всем казалось, что, будь у него зажаты в руке связки молний, он в необузданной радости разбросал бы их по мирной земле, сея повсюду горе и смерть. Сердце его так сроднилось со злом, что одни лишь несчастья могли доставить ему радость. Понемногу он приучился любить все безобразное и дурное. Он был более помешан, чем самый буйный сумасшедший, но об этом никто не догадывался.
Вскоре пошли разные слухи. Говорили, что когда сторож стал запирать церковь, у него вдруг сломался ключ, так как в замке лежала крепко свернутая бумага. Сторож отдал ее пробсту. Это письмо, как каждый мог догадаться, было предназначено кому-то с того света.
Шепотом рассказывали о том, что было написано в этой бумаге. Пробст сжег бумагу, но церковный сторож видел, как это дьявольское послание горело. На черном фоне бумаги ярко алели буквы. Он не смог удержаться от того, чтобы не прочесть их. Рассказывали, будто он прочел, что злой Синтрам хочет опустошить все окрестности Брубю, чтобы дремучие леса заслонили собой церковь, а медведи и лисы поселились в жилищах людей. Он хотел, чтобы поля остались невозделанными и чтобы нигде вокруг не было бы слышно ни крика петуха, ни лая собаки. Слуга сатаны хотел услужить своему господину, причинить людям зло. Вот в этом он и поклялся, стоя на вершине холма.
И люди ожидали будущего в безмолвном отчаянии, ибо они знали, что власть злого Синтрама беспредельна. Он ненавидит все живущее и хотел бы, чтобы смерть и запустение царили в долине. Он охотно нанял бы себе в помощники чуму, войну и голод, чтобы погубить всех тех, кто любит добро, радость труда и счастье.
Глава двадцать первая
ГОСПОЖА МУЗЫКА
Ничто не могло развеселить Йёсту Берлинга с тех пор, как он помог молодой графине бежать, и кавалеры поэтому решили обратиться за помощью к доброй госпоже Музыке, могущественной фее, которая не раз утешала многих несчастных.
И вот в один из июльских вечеров они велели отпереть двери большой гостиной Экебю и открыть все окна. Солнце и воздух ворвались в комнату: большое красное предзакатное солнце и мягкий, прохладный вечерний воздух.
Убраны чехлы с мебели и венецианских люстр, открыты клавикорды. Золотые грифы под белыми мраморными столиками снова засверкали на свету. На темных рамах зеркал вновь затанцевали белые богини. Переливающаяся всеми цветами радуги шелковая обивка снова засияла в лучах вечерней зари. Из оранжерей принесли цветы, и комната наполнилась благоуханием роз. Сюда были принесены удивительные розы с какими-то непонятными названиями, их привезли в Экебю из дальних заморских стран. Тут были и желтые розы с прожилками, в которых просвечивала такая же красная кровь, как у людей, и белые, как сливки, махровые розы, и чайные розы с крупными лепестками, бесцветными, как вода, и темно-красные розы с черными тенями. Все розы Альтрингера, привезенные в свое время из дальних стран, чтобы радовать взоры прекрасных женщин, были внесены в комнату.
Появились ноты, пюпитры, смычки, всевозможные духовые и струнные инструменты, ибо властвовать в Экебю и утешать Йёсту Берлинга предстояло теперь доброй госпоже Музыке.
Госпожа Музыка выбрала Оксфордскую симфонию милого папаши Гайдна и приказала кавалерам изучить ее. Патрон Юлиус размахивает дирижерской палочкой, а остальные играют каждый на своем инструменте. Все кавалеры умеют играть, разве может быть иначе.
Когда все готово, посылают за Йёстой. Он все пребывает в горе и унынии, но и его радует роскошная обстановка и прекрасная музыка, которую скоро ему предстоит услышать. Разве добрая госпожа Музыка — не лучшее общество для того, кто мучается и страдает? Она веселая и резвая, как дитя, пылкая и пленительная, как молодая женщина. Она добрая и мудрая, как старик, проживший долгую жизнь.