Страница 24 из 97
О, горе вам всем, поэтам, мечтателям, влюбленным! Йёста Берлинг стоит, положив палец на курок, а медведь идет на него. Почему же он не стреляет? О чем размечтался? Почему он не торопится послать пулю в широкую мохнатую грудь? Ведь он стоит как раз на том месте, откуда удобнее всего произвести выстрел. Остальные не могут стрелять со своих мест. Уж не думает ли он, что стоит в почетном карауле перед его лесным величеством?
А Йёста стоял и думал о прекрасной Марианне, которая в эти дни лежала тяжело больная в Экебю: она простудилась после той ночи, которую провела в сугробе.
Он думал, что и она и он — жертвы ненависти и проклятия, тяготеющих над землей, и содрогнулся при мысли, что сам пришел сюда, чтобы преследовать и убивать.
А тем временем прямо на него идет огромный, угрюмый, лохматый медведь, кривой на один глаз от кавалерского ножа и хромой на одну лапу от кавалерской пули, одинокий с тех пор, как убили его супругу и увезли детенышей. И он вдруг предстает перед Йёстой несчастным, затравленным зверем, у которого хотят отнять жизнь, — единственное, что у него осталось с тех пор, как люди взяли у него все остальное.
«Пусть лучше я погибну, — решает Йёста, — но не стану стрелять».
И вот пока медведь идет на него, он стоит неподвижно, как на параде, и когда лесной владыка подходит вплотную, он берет ружье на караул и делает шаг в сторону.
А медведь продолжает свой путь, хорошо зная, что ему нельзя терять ни минуты; он бросается в лесную чащу, прокладывает себе путь сквозь сугробы вышиною в рост человека, скатывается по крутым склонам и исчезает бесследно, хотя остальные охотники, стоявшие наготове со взведенными курками и тщетно ожидавшие выстрела Йёсты, посылают ему вдогонку несколько пуль.
Но все напрасно! Цепь разорвана, и медведь успевает скрыться. Фукс бранится, Бейренкройц сыплет проклятиями, а Йёста лишь смеется в ответ.
Как могут они желать, чтобы он, такой счастливец, причинил зло божьей твари?
Так большой медведь со скалы Гурлита снова спас свою шкуру, но его вывели из состояния зимней спячки, и скоро крестьяне почувствуют это.
Ни один медведь не умел так ловко разворотить крыши их низких хлевов, ни один зверь не мог лучше избежать засады, чем он.
Вскоре люди, населяющие берега верхнего Лёвена, пришли в отчаяние от нашествий медведя. Просьбу за просьбой посылали они к кавалерам, чтобы те пришли и убили медведя.
Дни и ночи, весь февраль кавалеры носились по верхнему Лёвену, преследуя медведя, но он все ускользал от них: не иначе как выучился хитрости у лисицы и быстроте у волка. Стоило им засесть в засаде на каком-нибудь дворе, как он опустошал соседний, а если его выслеживали в лесу, то он оказывался у озера, где преследовал крестьянина, переправляющегося на другой берег по льду. Он превратился в самого дерзкого из разбойников; он смело забирался в кладовые и опустошал горшки с медом под самым носом хозяек и расправлялся с лошадью на виду у хозяина.
И тут всем стало ясно, что это был за медведь и почему Йёста не сумел его застрелить. Страшно сказать, но это был не простой медведь. Нечего было и надеяться застрелить его, если ружье не заряжено серебряной пулей. Тут нужна пуля из серебра и колокольной меди, отлитая на церковной колокольне в четверг ночью, в новолуние, — да так, чтобы никто: ни пастор, ни пономарь, ни одна душа — не знал об этом. Только такой пулей и можно было убить его, но раздобыть такую пулю, пожалуй, не так-то легко.
Одного человека в Экебю более всех остальных удручает все это. И человек этот не кто иной, как гроза медведей Андерс Фукс. От досады, что ему не удалось убить большого медведя со скалы Гурлита, он потерял аппетит и сон. Наконец и ему стало ясно, что этого медведя можно убить лишь серебряной пулей.
Мрачный майор Андерс Фукс не отличался красивой внешностью. У него было тяжелое, неуклюжее тело, широкое красное лицо с одутловатыми щеками и тройным подбородком; над толстыми губами торчали маленькие черные щетинистые усы, а голова была покрыта шапкой густых жестких черных волос. К тому же он был молчалив и любил поесть. Одним словом, он был не из тех, кого женщины встречают сияющими улыбками и распростертыми объятиями; впрочем, он тоже не жаловал их нежными взглядами. Невозможно было себе представить, чтобы какая-нибудь женщина могла понравиться ему; все, что относилось к области любви и мечтаний, было чуждо его душе.
И вот однажды, в четверг вечером, когда серп луны был не шире двух пальцев и оставался над горизонтом немногим более часа после заката солнца, майор Фукс ушел из Экебю, никому не сказав ни слова о том, что задумал. В ягдташе у него была жаровня и форма для отливки пуль, а за спиной ружье; он отправился прямо к церкви в Бру, чтобы попытать там счастья.
Церковь находилась на восточном берегу узкого пролива между верхним и нижним Лёвеном, и в Сюндсбруне майору Фуксу пришлось перейти через мост. Он шел погруженный в мрачные мысли, не глядя ни на раскинувшиеся перед ним дома Брубю, которые четко вырисовывались на фоне светлого вечернего неба, ни на скалу Гурлита, чья куполообразная вершина светилась под лучами заходящего солнца. Он шел не поднимая глаз и раздумывая о том, как бы ему добыть ключ от колокольни, но только так, чтобы никто не заметил этого.
Дойдя до моста, он услыхал чей-то отчаянный крик и невольно поднял глаза.
Органистом в Бру в то время был маленький немец Фабер, этакое тщедушное существо, полное ничтожество во всех отношениях. А пономарем был Ян Ларсон, человек хороший, но бедняк, так как скряга пастор из Брубю выманил у него все его отцовское наследство, целых пятьсот риксдалеров.
Пономарь хотел жениться на сестре органиста, маленькой, изящной юнгфру Фабер, но органист не соглашался на этот брак, и поэтому отношения у них были довольно натянутые. В этот вечер пономарь встретил органиста у Сюндсбруна и набросился на него. Он схватил его и, подняв над перилами моста, клялся всеми святыми, что швырнет его в воду, если тот не отдаст за него маленькую, изящную юнгфру. Но щуплый немец ни за что не хотел сдаваться, он барахтался у него в руках и упрямо твердил свое «нет», несмотря на то, что внизу под ним бежал темный бурлящий поток.
— Нет, нет! — кричал он. — Нет!
И неизвестно, может быть пономарь с досады и бросил бы его вниз в холодную темную воду, не появись майор Фукс в этот момент на мосту. Увидя его, пономарь испугался, поставил Фабера на землю и пустился бежать со всех ног.
Тут маленький Фабер бросается к майору на шею и благодарит за спасение своей жизни, но майор освобождается от его объятий и говорит, что благодарить его не за что. Майор недолюбливает немцев после того, как он квартировал в Путбусе близ Рюгена во время войны за Померанию. Никогда в своей жизни он не был так близок к голодной смерти, как в те времена.
Маленький Фабер хочет тотчас же бежать к ленсману Шарлингу и заявить, что пономарь покушался на его жизнь, но майор дает ему понять, что это все равно ни к чему не приведет, так как убить немца в Швеции ровно ничего не значит.
Тогда маленький Фабер мгновенно успокаивается и приглашает майора к себе, чтобы угостить свиными сосисками и мумму — особо приготовленным брауншвейгским пивом.
Майор соглашается, так как предполагает, что в доме у органиста, несомненно, должен быть ключ от церкви. Они поднимаются на гору, на вершине которой расположена церковь Бру, а вокруг нее дома пробста, пономаря и органиста.
— Прошу извинить! — говорит маленький Фабер, входя вместе с майором в свой дом. — У нас сегодня не прибрано. У нас с сестрой было сегодня столько хлопот. Мы резали петуха.
— Ну, пустяки! — восклицает майор.
Вслед за этим в комнате появляется маленькая, изящная юнгфру Фабер; в руках у нее большие глиняные кружки с мумму. Как уже было сказано, майор не очень-то жаловал женщин своим вниманием, но на маленькую юнгфру Фабер, такую хорошенькую в вышитом фартучке и в чепце, он посмотрел весьма благосклонно. Ее светлые волосы так гладко зачесаны, платье из домотканой материи так хорошо сидит на ней и такое ослепительно чистое, ее маленькие руки такие ловкие и деятельные, а личико такое розовое и пухленькое. И ему невольно приходит в голову, что он не устоял бы и непременно посватался, встреть он такую крошку лет двадцать пять назад.