Страница 17 из 97
— Да, да, да, я предпочла бы видеть вас мертвым! Эти слова воспламенили дремавшую в крови поэта страсть.
— Ах, если бы это были не только слова, если бы это были стрелы, со свистом вылетающие из засады, если бы это был кинжал или яд, которые могли бы уничтожить мое жалкое тело и дать свободу моей душе!
Она вновь овладела собой и улыбнулась.
— Ребячество! — сказала она, беря его под руку, чтобы выйти в зал.
Они оставались в театральных костюмах и снова вызвали всеобщий восторг, когда вышли к гостям. Все восхищались ими. Никто ничего не подозревал.
Танцы возобновились, но Йёста куда-то скрылся. Его сердце кровоточило от взглядов Марианны так, словно в него вонзили острый стальной клинок. Ему было ясно, что означали ее слова.
Любить его и быть любимой им — это позор, позор худший, чем сама смерть.
Нет, никогда больше не станет он танцевать, он не хочет больше видеть их, этих прекрасных женщин.
Он знал: эти прекрасные глаза, эти пунцовые щеки пылали не для него, не для него порхали эти легкие ножки, не для него звучал серебристый смех. Вот танцевать с ним, шутить — это другое дело; но ни одна из них не допустила бы и мысли принадлежать ему.
Поэт отправился в комнату, где курили пожилые мужчины, и занял место за одним из игорных столов. Случилось так, что он оказался за одним столом с богатым владельцем Бьёрне, который играл то в кнак[16], то в польский банк, и на столе перед ним лежала целая груда монет.
Игра шла вовсю. Йёста придал ей еще больший азарт. На столе появились зеленые банкноты, и груда денег перед богатым Мельхиором Синклером продолжала расти.
Но и перед Йёстой росли груды монет и ассигнаций, и вскоре он остался единственным, кто не сдавался в борьбе с владельцем Бьёрне. Еще немного, и весь выигрыш Мельхиора Синклера перешел к Йёсте Берлингу.
— Йёста, дружище! — со смехом воскликнул заводчик, проиграв все, что у него было и в бумажнике и в кошельке. — Как же нам теперь быть? Я банкрот, и я никогда не играю на деньги, взятые взаймы, это я обещал своей матери.
Но выход нашелся. Он проиграл часы и бобровую шубу и уже собирался ставить на карту коня и сани, как вмешался Синтрам.
— Поставь что-нибудь такое, на чем ты бы смог отыграться! — посоветовал ему злой заводчик из Форша. — Поставь что-нибудь такое, чтобы к тебе вернулась удача!
— А черт его знает, что мне такое поставить!
— Ставь на кровь своего сердца, братец Мельхиор, — ставь на свою дочку!
— На это вы, господин Синклер, вполне можете ставить, — сказал Йёста, смеясь. — Таким выигрышем я все равно никогда не смогу воспользоваться.
Богатого Мельхиора рассмешило это. Вообще он терпеть не мог, когда за игорным столом упоминалось имя Марианны, но это предложение было настолько сумасбродно, что невозможно было рассердиться. Проиграть Марианну Йёсте — да, на это он вполне мог решиться.
— Это значит: если я проиграю и тебе удастся получить ее согласие, — пояснил он, — мне придется дать свое благословение на ваш брак.
Йёста поставил весь свой выигрыш, и игра возобновилась. Он выиграл, и заводчик Синклер поднялся из-за стола. Ему решительно не везло сегодня, и он понимал, что против неудачи ничего не поделаешь.
Время шло, уже было далеко за полночь, поблекли лица прекрасных женщин, локоны начинали развиваться, платья измялись. Пожилые дамы поднялись с диванов и объявили, что бал длится уже двенадцать часов и пора разъезжаться по домам.
Но в тот самый момент, когда чудесный праздник должен был окончиться, сам Лильекруна взялся за скрипку и заиграл последнюю польку. У крыльца уже стояли сани, пожилые дамы надевали свои шубы и капоры, а важные господа затягивали кушаки и застегивали ботфорты.
Но молодежь никак не могла оставить танцы. Танцевали польку в верхнем платье, танцевали на все лады: и вдвоем, и вчетвером, и все вместе, став в круг и взявшись за руки, — танцевали как одержимые. Как только какая-нибудь из дам оставалась без кавалера, ее тут же подхватывал другой.
И даже погруженный в горестные размышления Йёста Берлинг был вовлечен в общий вихрь танца. Ему хотелось забыться, рассеять в танце свою печаль и позабыть унижение, ему хотелось, чтобы в жилах его вновь забурлила радость жизни, он хотел быть таким же веселым, беспечным, как и все остальные. И он танцевал так, что стены завертелись у него перед глазами и мысли перемешались.
Но что это? Что за даму выхватил он из толпы? Она легка и гибка, и он чувствовал, как между ним и ею протянулись огненные нити. Ах, это Марианна!
Пока Йёста танцевал с Марианной, Синтрам уже сидел в санях, а рядом стоял Мельхиор Синклер.
Богатый заводчик был недоволен, что ему приходится так долго ожидать Марианну. Он притопывал по снегу своими огромными ботфортами и похлопывал руками, так как стоял сильный мороз.
— А тебе, братец Синклер, пожалуй, не стоило бы проигрывать Марианну Йёсте, — сказал Синтрам.
— Что-о?
Прежде чем ответить, Синтрам подобрал вожжи и занес кнут.
— Поцелуи ведь не входили в постановку живых картин...
Богатый заводчик замахнулся было, готовый нанести страшный удар, но Синтрам был уже далеко. Он мчался во весь опор, погоняя лошадь и не решаясь обернуться, потому что рука у Мельхиора Синклера была тяжелая, а нрав горячий.
Заводчик из Бьёрне вернулся в зал за своей дочерью и увидел, что она танцует с Йёстой.
Последнюю польку все танцевали в каком-то бешеном исступлении. Одни были бледны, другие раскраснелись, густая пыль стояла столбом, восковые свечи чуть мерцали, догорев до подсвечников, и на фоне всей этой вакханалии красовались они — Йёста и Марианна — и в упоении молодости и красоты отдавались восхитительному ритму танца.
Несколько минут Мельхиор Синклер смотрел на них, затем повернулся и вышел из зала, оставив Марианну танцевать. Он с силой хлопнул дверью, спустился по лестнице, сел в сани, где его ожидала жена, и уехал домой.
Когда Марианна кончила танцевать и спросила, где ее родители, — оказалось, что они уже уехали.
Узнав об этом, Марианна ничем не выдала своего недоумения. Она молча оделась и вышла. Дамы, которые одевались внизу, подумали, что она уехала в своих собственных санях.
Марианна же быстро пошла по дороге в своих тонких атласных башмачках, никому не сказав ни слова об этой неприятности. Она шла по краю дороги, и в темноте ее никто не узнавал: никому и в голову не могло прийти, что запоздалая путница, которую проносившиеся мимо сани загоняли в сугробы, была не кто иная, как красавица Марианна.
Когда все сани проехали, она вышла на середину дороги и побежала. Она бежала, пока хватило сил, потом шла, потом снова бежала. Ее гнало вперед какое-то нестерпимое, ужасное предчувствие.
От Экебю до Бьёрне было недалеко, не более четверти мили. Но когда Марианна добралась до дому, ей показалось, что она заблудилась: все двери в доме оказались заперты, все огни погашены. Она подумала, что, может быть, ее родители еще не успели приехать. Марианна подошла к подъезду и два раза сильно постучала в дверь, потом схватила дверную ручку и стала трясти дверь так, что по всему дому пошел грохот. Никто не вышел и не открыл ей. А когда она захотела отпустить дверную ручку, оказалось, что ладонь ее примерзла к железу, и она содрала кожу.
Было ясно: Мельхиор Синклер приехал домой и запер двери Бьёрне перед своей единственной дочерью.
Он много выпил и был бешено зол. Мельхиор возненавидел свою дочь за то, что ей нравится Йёста Берлинг. Он запер слуг в кухне, а жену в спальне. Осыпая их страшной бранью, он клялся, что убьет того, кто попытается впустить Марианну. И все знали, что Мельхиор Синклер сдержит свое слово.
Таким разгневанным еще никто не видел его. Худшей беды никогда с ним еще не приключалось. Попадись ему в тот момент его дочь на глаза, он, вероятно, убил бы ее.
Не он ли дарил ей золотые украшения и шелковые платья, не он ли дал ей блестящее воспитание и образование. Она была его гордость, его честь, он гордился ею так, как если бы она носила корону. О, его королева, его богиня, его обожаемая, прекрасная, гордая Марианна. Разве он отказывал ей хоть в чем-нибудь? Разве он не считал себя недостойным быть даже ее отцом? О Марианна, Марианна!
16.
Кнак — карточная игра в Швеции.