Страница 162 из 163
Чтобы освободиться от опеки отца, Наталья Владимировна выходит замуж за молодого офицера Труха-нова, быстро с ним расходится и оказывается свободной и независимой. Она учится в Москве, в филармонии, потом поступает на сцену.
Но ее манит другая, более вольная, судьба.
Отец раньше, чем осесть в опере, был юнгой на корабле, коком, и кочегаром, и всем на свете.
Дочери тоже не сидится на месте.
Она забирает мать и уезжает с ней в Париж. При этом ни сантима в кармане.
Это было, кажется, в 1906 году.
Когда спустя три года я поселился в Париже, танцовщица Наташа Труханова была первой величиной, ее имя писалось на афишах аршинными буквами.
Для этого мало было иметь талант. Над талантом нужно было работать. Но, кроме таланта и трудолюбия, нужны были еще энергия, воля, напористость, умение неутомимо добиваться своей цели, умение заинтересовать равнодушных людей.
Ее друзьями, гостями ее дома, кругом ее личного общения были Сен-Санс, Равель, Массне, Бакст, Рейн-гардт, впоследствии прославившийся поэт по имени Анри Барбюс.
Нужно было еще что-то, кроме танца, чтобы удерживать вокруг себя таких людей.
Я сказал выше, что, когда познакомился с ней в Москве в 1936 году, она была уже немолода, красота увяла, искусство танца отцвело.
Но ушло не все.
Осталось обаяние деятельного ума, всегда жившего в мире искусства и литературы, осталось удивительное трудолюбие.
Наталья Владимировна всегда работала. То она переписывала на машинке сочинения мужа, то составляла указатель имен к его книге «50 лет в строю», то делала для него изыскания и выписки в источниках. Алексей Алексеевич задумал написать, в соавторстве с одним московским артистом, сценарий на военно-историческую тему. Тотчас Наталья Владимировна зарылась в книги, в старые журналы, в «Русский архив», в «Русскую старину», она составила список нескольких десятков томов, изучила их, сделала выписки. Она показывала мне эту огромную работу с гордостью, которую я тогда не совсем оценил.
Лишь после ее смерти, читая трогательную «Книгу о любви», я нашел строки, объясняющие многое.
Вспоминая первые годы своей жизни с Алексеем Алексеевичем, она пишет: «До чего мне было отрадно, что я никогда ни гроша не стоила Алексею Алексеевичу, так как всегда сама зарабатывала».
Когда пришлось покинуть подмостки, она стала переводить на французский язык произведения А. С. Нови-кова-Прибоя, В. Катаева, Вс. Иванова и других. Она перевела несколько советских пьес, сколотила французскую труппу, сама ставила эти пьесы, сама играла.
Когда труппа распалась, Игнатьевы взялись за раз-ведение грибов. На этой работе Алексей Алексеевич заболел ревматизмом, — пришлось отказаться. Игнатьевы принялись за декоративные изделия из дерева. Работали целую' зиму, потом сняли помещение возле площади Согласия, в центре наиболее ршкарного квартала Парижа, в два дня распродали всю свою выставку и снова были при деньгах, — при своих, заработанных своим трудом.
Однако в Москве обстоятельства все складывались так, что зарабатывать Наталье Владимировне не приходилось.
Она пишет по этому поводу: «Мне было нестерпимо жить на иждивении Алексея Алексеевича, видеть, как этот немолодой уже человек работает один».
И даже когда она осталась одна и писала «Книгу о любви»: «Я не могу жить без работы. Даже теперь я отрываюсь от работы, только чтобы поесть и съездить «домой»— на Новодевичье».
В «Книге» есть чудесные строки, в которых она не без юмора описывает самое себя.
, Читатель, быть может, догадывается, что характер у нее был не флегматичный: быстрая походка, резкие движения, громкий голос, властный тон. Не флегматичный характер!
К Алексею Алексеевичу она питала материнскую любовь. За глаза она обычно так и говорила о нем пресерьёзно: «Мой ребенок» — и требовала от него детского послушания. А ребенок не всегда слушался. Тогда возникали конфликты. Наталья Владимировна всегда объясняла их по-своему.
— Ах, — жаловалась она с неподдельной горечью, а иногда и со скорбью в голосе, — он меня не слушает! Я не имею на него никакого влияния. Вот что значит мезальянс! Ах, боже мой, что может быть страшней мезальянса?! Что я рядом с ним? Ничто! Простушка! Вот уже двадцать пять лет, как мы женаты, а я не имею на него никакого, ни малейшего влияния!..
В первый раз мы с женой услышали эту тревожную тираду в 1939 году, когда Игнатьевы отметили двадцать пять лет брака. Во все последующие годы жалобы на непослушание, объясняемое мезальянсом, продолжались, Менялась только цифра: «Вот уже двадцать шесть лет, как он меня не слушается», «Вот уже двадцать семь лет... тридцать, тридцать пять, тридцать девять... Сорок лет, как мы женаты, а я не имею на него никакого влияния».
Когда я пытался узнать, что же он такое натворил, ее ребенок, в чем выразилось его страшное непослушание, то обычно оказывалось, что он не хочет надеть пальто, или застегнуть пальто, или надеть калоши, или еще что-нибудь в этом роде.
Однажды я спросил Наталью Владимировну, как она могла выйти замуж за такого ужасного человека. Со стоном в голосе она напомнила мне французскую поговорку: «Только разум имеет пределы, а глупость человеческая беспредельна».
Вскорости после войны к поварихе Игнатьевых, Марии Степановне, приехала из деревни девочка Лидочка, по-домашнему — Лидок. —
В Наталье Владимировне тотчас заговорили неутоленные'материнские чувства. Она привязалась к девочке. Лидочку отдали в школу, и едва она занесла ножку в первый класс, как в доме поднялся вопрос о том, в какое высшее учебное заведение ей надо будет поступить после школы. Увы, мнения супругов разошлись. Увы! Перед Натальей Владимировной забил новый мощный фонтан непослушания мужа, что можно было объяснить, конечно, — всякий это понимает, — только мезальянсом.
Однажды поздно вечером она звонит мне по телефону:
— Он ужасный человек! Он совершенно невыносим! Тридцать шесть лет я за ним замужем, а он меня не слушает, я не имею на него ни малейшего влияния!
Я спросил, что еще случилось.
— Помилуйте, у него опять приступ подагры! Страшные боли в ноге. Он повернуться не может. Лежит и стонет. Наконец заснул. Но ведь я знаю, что это такое: проснется и всю ночь спать не будет. Нужно перевязать ногу. Прежде всего — тепло, тепло и тепло. И я стала осторожно перевязывать, очень осторожно. А он вдруг просыпается, и поднимает крик, и начинает ерзать, и не дается. Поверьте, я выбилась из сил, пока делала ему эту несчастную перевязку1
Разговор имел продолжение. Оно последовало утром.
— Спал. Слава богу, спал! — сообщала Наталья Владимировна. — Проснулся такой слабенький, такой беспомощный! Но спал. Я говорю: «Вот тебе, Лешечка, теплая перевязка и помогла. А ты не хотел, ты отбивался, ты сердился на меня!» Тогда он вдруг говорит таким жалостным голосом: «Наташечка, ведь ты мне не ту ногу перевязала».
За сим последовала маленькая пауза и взрыв:
— Вы представляете?! Нет, это ужасный человек! Вот уже тридцать шесть лёт...
И т. д., и т. д.
Самое главное — она все принимала близко к сердцу и потому шумела.
По собственному ее признанию, которое она делает в «Книге», успокоительно действовала на нее только Мария Степановна, которая входила в комнату и провозглашала:
«Наталья Володимировна! Надоть погрямушку переменить: Алексей Алексеевич скучают!..»
Над «Книгой» она работала торопливо, точно боялась опоздать к сроку. После смерти мужа у нее осталось только две заботы в жизни: закончить «Книгу» и поставить памятник на его могиле, на Новодевичьем.
Когда скульптор Е. А. Елицкий показал ей бюст Алексея Алексеевича в глине, она одобрила и не соглашалась дать ни одного дня на поправки. Она торопила и торопила. Скорей, скорей, скорей!..
И все же она этого памятника не увидела.
В один несчастный день она пожаловалась Марии Степановне на боли в животе, но вызвать врача отказалась.
На другой день боли усилились. На третий она уже кричала.