Сплоченность

— Теперь они стараются внести разлад между нашими народами, хотят сыграть на этом, — Новиков вдруг, что-то вспомнив, умолк, вид у него стал озабоченный. — Я хотел спросить у вас, Павел Казимирович, о Грюнвальдской битве.

— А зачем это тебе вдруг понадобилось?

— Да ведь я сегодня делаю в деревне доклад об Октябрьской революции, вот и хочу привести некоторые факты из истории совместной борьбы славянских народов.

— Это хорошо. Надо подчеркнуть в докладе, что дружба наших народов имеет исторические корни, что славяне и в прошлом не раз громили германских агрессоров.

— Я об этом скажу. Вспомню и Ледовое побоище, и Грюнвальдскую битву, и все другие битвы.

— Хорошо. Так что тебя интересует?

— Знаю, что битва при Грюнвальде была в самом начале пятнадцатого века, а когда точно — забыл.

— И дату Ледового побоища не помнишь?

— Нет, эту знаю.

— Ну, ладно, что хоть не все забыл. Так слушай: Грюнвальдская битва произошла 15 июля 1410 года. В этот день наши предки наголову разгромили Тевтонский орден. Ясно, гражданин Новиков?

— Ясно! — бойко отчеканил Новиков и, отвечая на шутку шуткой, щелкнув каблуками, козырнул.

— К пустой голове руку не прикладывают, — нашелся Мартынов, так как Новиков был без шапки.

Оба захохотали. Глядя на них, засмеялась и Антониха.

В это время на пороге показался Гарнак, худощавый, с мелкими чертами лица. Сильно кашляя, он сосредоточенно, как бы прислушиваясь к тому, что делается у него внутри, не сказав никому ни слова, прошел в другую половину хаты. Все умолкли, проводили его сочувственными взглядами и заговорили о другом. Вдруг снова открылась дверь, и общее внимание было обращено на вошедших. Первым шел Струшня, высоченный сутуловатый мужчина с пышными черными усами, такой смуглый, что на лице его даже после бани только чуть-чуть проступал румянец. За ним — Камлюк.

— Понимаешь, жара страшная, тут не только микроорганизмы погибнуть могут, но и такие детины, как Гарнак. К тому же он еще слаб после ранения… Не надо было ему сразу на полок лезть, — говорил Струшня Камлюку, продолжая ранее начатый разговор. — Если б другая баня, а это ж вроде гофманской печи, только кирпичи обжигать. Где уж ему, раненому…

— Не беда! От этого Гарнак только скорее поправится, — возражал Камлюк, закрывая за собою дверь. — Такая баня — лучший лекарь. По себе чувствую. Вот нахлестал веником ноги, нажарил — сразу полегчало, словно и не было в них проклятого ревматизма… Так что ты, Пилип, напрасно сваливаешь всю вину на жару. Да и в отношении живучести бактерий ты, кажется, ошибаешься.

— Нет, не ошибаюсь.

— Ну, ладно, сейчас проверим. Павел Казимирович рассудит нас, — сказал Камлюк и обратился к Мартынову: — Павел Казимирович, разреши наш спор.

Мартынов был авторитетом в области самых разнообразных наук и отличным практиком. Формально он имел только среднее образование, но его знаниям завидовали многие обладатели солидных институтских дипломов. Он хорошо знал свою специальность — юридические науки, овладел наукой всех наук — марксизмом-ленинизмом, изучал историю философии, литературу, историю и географию, ботанику и зоологию, физику и химию. Юристы, говорил он не раз, должны быть глубоко образованны и всесторонне развиты, потому что им приходится иметь дело с людьми самых разнообразных профессий. И Мартынов старался быть таким юристом. Он был неутомим в учебе. В его голове вмещалось столько сведений, столько разных фактов и цифр, что приходилось только диву даваться. За все это его шутя прозвали «ходячая энциклопедия». К нему часто обращались за советом, консультацией, за самой разнообразной помощью, а иногда просто для того, чтоб он разрешил спор.

— Вот рассуди нас, Павел Казимирович, — повторил Камлюк. — Струшня утверждает, что есть такие бактерии, которые не погибают даже после кипячения. Я сомневаюсь, потому что известно, что микроорганизмы обычно не выносят температуры выше 40–45 градусов.

— А вы знаете, например, что можно тридцать часов подряд кипятить мясо или овощи, предназначенные для консервирования, но если на эти продукты попали споры теплолюбивых бактерий, все равно потом, в запаянной уже банке, эти бактерии разовьются? Как объяснить такой факт? — пристально посмотрел Мартынов на Камлюка и, не ожидая ответа на свой вопрос, продолжал: — А как объяснить, что, например, торф или уголь, согретые теплолюбивыми бактериями, вдруг самовоспламеняются? Или вот вам свежий факт из нашей партизанской жизни. Скажите, почему это в одной из ям нашей лесной базы так почернело, слежалось в сплошную массу зерно?

— Неужели это бактерии наделали такой беды? — воскликнул Камлюк.

— Наделали беды, но они могут приносить и пользу. Эти бактерии, или, как их называют, термофилы, нуждающиеся для нормального существования в температуре до 80–85 градусов выше нуля, способны растопить льды, отогреть тундру, зиму превратить в лето. О, если бы мне иметь достаточное количество этих термофилов, я бы вам чудеса показал!

Последние слова Мартынов произнес патетически, приподнятым тоном. Камлюк невольно улыбнулся и заметил:

— Вот с таким пылом и Архимед, верно, произнес некогда свои знаменитые слова: дайте мне точку опоры, и я переверну землю.

— Ты шуточками не отделывайся, — вмешался в разговор Струшня, сдерживая улыбку. — Проиграл, так откупайся.

— Да уж придется, за обедом постараюсь, у меня где-то на возу была бутылка трофейного вина.

Все перешли в другую половину. Новиков присел к столу, на котором стояло большое зеркало, и открыл свою, как в шутку прозвали его полевую сумку, газетно-аптечно-парфюмерно-галантерейную базу. Действительно, сумка эта была замечательна по своей вместительности. В ней таились вещи, которые могли порадовать и агитатора, и медика, и парикмахера. Каждый, познакомившись поближе с Новиковым, мог убедиться, что он не только хороший пропагандист, но знает толк и в обыкновенных житейских делах, человек с тонким вкусом.

Новиков был чрезвычайно аккуратен. Несмотря на всю свою загруженность, он не переставал следить за собой. Всегда подтянутый, выбритый, с тщательно причесанными волосами, в начищенных до блеска сапогах — таким помнят своего политрука и начальника клуба Новикова те, кто в мирные дни вместе с ним и Гарнаком служил в Н-ской дивизии. Таким он остался и во время войны. Правда, от некоторых привычек ему пришлось отказаться, но в главном он остался верен себе. Гарнаковцы, которые вместе с Новиковым прошли тяжелый путь отступления от Буга, от Брестской крепости и до Сожа, не помнят такого дня, когда бы они видели своего политрука небритым или небрежно одетым. Таким же аккуратным остался он и в партизанском быту, этому же учил и своих подчиненных.

Камлюк, утираясь полотенцем, заглянул в зеркало и встретился там взглядом с Новиковым, который сидел у стола и брился.

— До чего хорош, — воскликнул Камлюк, таинственно подмигнув Новикову в зеркале. — Теперь, Иван Пудович, можно хоть в сваты идти.

Все рассмеялись.

— А жених кто? — подал голос Гарнак и, встав с дивана, стал надевать шинель.

— Жених? Ты что-то сразу оживился… Как голова — не кружится больше?

— Прошло.

— Ну, так давай за жениха. А боишься — мне место уступи. Думаю, что если перед баней дядьки Антона не спасовал, так перед невестой — тем более. Ну что, Гарнак, уступаешь?

— Подумаю. Вот схожу проверю посты, вернусь — тогда скажу.

— Долго ждать, невеста потерпит-потерпит, да и пойдет за другого, — засмеялся Камлюк.

У него было приподнятое настроение. Смеялся он громко, жизнерадостно, серые с зеленинкой глаза его лучились. В них было столько живого ума, теплоты и ласки, что они просто приковывали к себе. Лицо его, круглое, полное, особой красотой не отличалось, казалось даже некрасивым из-за приплюснутого носа и толстых, точно надутых, губ. И еще останавливали внимание родинки, мелкие, коричневатые, раскиданные у висков, на щеках и подбородке. Новиков помнит, как однажды во время бритья Камлюк, порезав бритвой одну из них, сердито пошутил: «Вот неровно бог распределяет. Иная женщина для красоты наклеивает искусственные родинки, или, как их там, мушки, а мне они только помеха. И как бы это их передать какой-нибудь красавице?»