Сплоченность

Из глубокого раздумья Злобича вывел Камлюк.

— Давай, Борис, пройдемся по берегу, — сказал он, тронув его за плечо, — поглядим, как твои отряды подготовились к переправе.

— Пожалуйста, — живо отозвался Злобич и первым двинулся вперед. — Поехали.

— На своих на двоих, — улыбнулся Камлюк.

Злобич тоже улыбнулся, но только на миг. Потом, словно спохватившись, он задумчиво сказал:

— Больше двух лет уже без машины, а старая привычка крепко сидит.

— И пускай сидит, дорогой приятель, — заметил Струшня. — Скоро снова возьмешься за механизаторство.

— Правильно! — поддержал Камлюк. — Вот-вот снова начнешь ездить, Борис, на тракторах, на автомашинах, если только согласишься остаться в МТС.

— Нет, дорогие мои, спасибо. Я сперва все-таки хочу поездить на танках, а уж затем пересяду на мирную технику.

— Как оно получится, потом будет видно. Камлюк на ходу посмотрел на часы и прибавил: — Давайте поторопимся, до начала боя осталось всего двадцать минут.

Все прибавили шагу.

12

Стукнула дверь, и Рауберман, вздрогнув, сразу проснулся, как это бывает с людьми нервными и беспокойными. Покосившись на дверь, он увидел высокую фигуру денщика.

— Господин обер-лейтенант, проснитесь!

— Я не сплю, черт бы тебя побрал! — хриплым голосом проворчал Рауберман и, поглядев в окно на улицу, погруженную во мрак, спросил: — Что за дела у тебя в такую пору?

— От гебитс-комиссара прибыл офицер. Самолетом. Ожидает в приемной. И почту летчик доставил. Вам письмо. От жены.

— Что же ты стоишь столбом? Зажигай лампу, неси письмо!

— Вот оно, пожалуйста. — Денщик чиркнул зажигалкой и, передав письмо, стал зажигать лампу.

— Кто прибыл? Звание?

— Унтерштурмфюрер. С пакетом.

— Скажи, что одеваюсь, — проворчал Рауберман и, не думая пока вставать, начал вскрывать конверт. — Поставь столик поближе — темно.

Он понимал, что посланный никаких приятных известий ему не привез. В пакете будут очередные нотации, выговоры, требования, угрозы. Все это только испортит настроение, не даст возможности спокойно прочитать странички, написанные рукой Эльзы. Начальства у него много, а Эльза — одна.

Он вынул из конверта листок, развернул его и наклонился ближе к лампе. Письмо было написано на каком-то порыжелом, оборванном по краям бухгалтерском бланке. Это сразу встревожило Раубермана. «Что случилось? Неужто лучшей бумаги не нашлось?» — подумал он и пробежал взглядом по строчкам, написанным неверной, торопливой рукой.

«Мой милый Курт! Эти строчки я пишу на скамейке развороченного привокзального сквера, за сотни километров от Гамбурга. Пишу, а слезы градом катятся из глаз. Да и как не плакать, когда мы, вчерашние счастливчики, сегодня стали нищими.

Гамбург вчера окончательно разбит бомбами. Груды камня и пепла да тучи удушливого дыма. Проклятая бомба разрушила и наш дом. Я с детьми просто чудом уцелела, спрятавшись в саду. Оставшиеся в живых — эвакуированы, и в их числе — мы. С маленьким чемоданчиком, где у меня немного белья и документы, мы погрузились в товарный вагон. В этом курятнике ехали больше тридцати часов. Нас выгрузили на маленькой станции и сказали: ждите, развезем по деревням. И вот мы, бездомные и брошенные, остались под открытым небом. Что нам сулит завтрашний день?

Приедем на место — напишу адрес. Может быть, ты нам чем-нибудь поможешь? Только на тебя и надежда. На всем свете у меня теперь только ты и дети, и больше ничего. Но я о другом и думать не хочу. Собраться бы нам только всей семьей — тогда и горе легче переносить. Не можешь ли ты взять нас к себе? Как хорошо было бы жить вместе».

— Чтобы вместе в одну могилу лечь, — со злостью процедил Рауберман, окончив письмо.

Ошеломленный страшным известием, он тупо смотрел на подпись Эльзы. Внутри у него все переворачивалось, он ощущал какую-то холодную, ноющую пустоту. Все, что он до войны и за время войны собрал, накопил, что его поддерживало, придавало силы, — все это рухнуло. Бомба разрушила не только дом, но и все его планы, надежды.

— Нет, я верну утерянное, верну! — вдруг крикнул Рауберман и, бросив письмо на столик, вскочил с постели. — Только надо быть жестоким, безжалостным!

Он бормотал что-то и метался по комнате, пока нечаянно не перевернул столик. Послышался звон стекла, и по полу сразу же побежало пламя.

— Пожар! — завопил Рауберман, в растерянности стоя возле кровати.

Денщик вбежал в комнату и на мгновение застыл на месте. Затем схватил стоящее у порога ведро с водой, выплеснул на пламя и кинулся к дверям, должно быть, снова за водой. Но в это время на пороге показался приехавший офицер. Он оттолкнул денщика, подбежал к кровати и, схватив одеяло, бросил его на огонь.

— Вот как надо! — Потушив пожар, приезжий офицер шагнул к Рауберману, все еще растерянно стоявшему в одном белье у кровати, и отрекомендовался: — Унтерштурмфюрер Гопке… Жду приема.

— Прошу прощения, минуточку, — опомнившись, проговорил Рауберман и начал натягивать штаны. — Благодарю вас. Вы нам помогли…

— Оставьте, пожалуйста… Я приехал не пожары тушить и не в приемных высиживать, — недовольно, с укором проворчал унтерштурмфюрер и, морща нос, отошел к окну.

— Фрид, лампу! Пол вымыть!

Денщик принес другую лампу и стал прибирать. Рауберман, одеваясь, обратился к Гопке:

— Я вас слушаю. Какие новости привезли?

— Очень печальные. Во-первых, приказ о ваших задачах в связи с предстоящей эвакуацией…

— Как?.. Ведь фронт еще за сотню километров…

— Так было вчера утром. Сейчас число километров, к сожалению, значительно сократилось.

— Действительно, гремит уже недалеко. Но где же наши остановятся, где стабилизуют свой фронт?

— Командование рассчитывает на Сож и Днепр. На этих водных рубежах мы сможем закрепиться, привести себя в порядок — и там мы должны нанести ответный удар. — Гопке помолчал немного, раздраженно поглядывая на медлительного Раубермана. — Второе печальное для вас известие: начальство разгневано тем, что вы до сих пор не добились от пленного партизана никаких сведений.

— Гневаться легко! А вот справиться с ним трудно. Пожалуйста, я сейчас вызову пленного, помогите мне его допросить.

— Это не входит в мои функции. Мне приказано другое — забрать его от вас. Генерал сам будет с ним разговаривать… Вот письменное распоряжение. Здесь все: и об эвакуации, и о пленном, — протянул Гопке пакет окончившему одеваться и подошедшему к столу Рауберману.

— Так… Но ведь мы же договорились… Мне разрешили вести дело самому, — держа пакет в руке, попробовал возражать Рауберман.

— Разрешили, а теперь отменили. Генерал потерял на вас надежду, сказал, что вы не способны добиться показаний… Прочитайте, там все написано.

— Прочитаю. Но как же так? Генерал вчера дал категорическое распоряжение — еще раз допросить пленного и, независимо от того, признается он или нет, сегодня повесить.

— Генерал передумал. Повесить никогда не поздно. А такие птички не каждый день попадаются.

— Эту птичку сумел взять только Рауберман. И после того ему говорят — ты не способен. И выговоры еще дают вдобавок.

— Нечего пенять, если не справились… Читайте лучше приказ — мне некогда.

Рауберман вздохнул и, распечатав пакет, начал читать.

13

Никодим тронул Надю за плечо и позвал:

— Вставай, голубка, воды еще нужно… Слышишь, повар орет?

Она вскочила на ноги и, вздрагивая от прохлады, подумала: как крепок предутренний сон.

— Шнель! — долетело с крыльца.

Она взяла ведро и следом за Никодимом двинулась к колодцу. Напуганный окриком повара, Никодим торопился. Он втянул голову в плечи, как будто боялся, что его кто-нибудь ударит.

Светало. Была та пора, когда ночные тени рассеиваются, исчезают и предметы принимают свой обычный вид, отчетливую форму. «Вчера в это время, — подумала Надя, озираясь вокруг, — уже снимали добавочные посты, выставленные на ночь. А сегодня почему не снимают?»