Сплоченность

Нахмурив брови, выжимая из своей памяти все, что могло ему помочь в разрешении этой трудной задачи, Ковбец мгновение постоял неподвижно, потом решительным движением зажал пулю двумя пальцами, кончиком пинцета зацепил ее, вытащил. Ловко перехватив аорту и остановив кровотечение, он начал стягивать ее швом.

Наложив на аорту шов, он восстановил кровообращение. Остальная часть операции прошла легче и скоро была закончена. Он сам сделал перевязку, затем, дав раненому возбуждающего, наклонился над ним, взял его за руку. Кровь пульсировала явственней, число ударов нарастало. Лицо Новикова чуть заметно порозовело. Дыхание делалось глубже и ритмичнее.

— Ну, Борис Петрович, комиссар, будем надеяться, спасен, — сказал Ковбец, расправляя спину и глубоко вздохнув.

— Спасибо, друже, — растроганно произнес Злобич и схватил Ковбеца в объятия.

Они как по команде отшатнулись друг от друга — в комнату ворвался гул самолетов, совсем близко послышались взрывы бомб.

— Выносите в укрытие! — крикнул Ковбец санитарам, указывая на Новикова.

Злобич выскочил из дома и, стоя на крыльце, отдавал приказания, куда относить раненых. Все заторопились, забегали в разные стороны — на улицу, на огороды.

Вдоль железнодорожной линии, не умолкая, грохотали взрывы. И, может быть, из-за этого сплошного грохота Злобич не услышал, когда самолеты появились над деревней. Он заметил их, как только неподалеку от дома, где-то в саду, раздался страшной силы взрыв.

— Лампу, лампу тушите! — ударил Злобич кулаком в раму и прижался к завалинке.

Самолеты бесчинствовали над деревней минут пятнадцать. Они не жалели бомб и пулеметных очередей и прекратили бомбежку только тогда, когда деревня уже была охвачена пожаром.

Злобич поднялся с завалинки, вышел со двора на улицу, начал собирать людей. К нему подошли Ковбец, Турабелидзе, затем еще несколько человек. Вид у всех был мрачный, люди вздрагивали не то от перенесенного волнения, не то от предутреннего холодка.

Светало. С востока, где небо алело все сильнее и сильнее, в утренней тишине опять послышалась фронтовая канонада. И, точно спугнутые ею, рассеивались, торопливо отступали на запад сумерки.

На выгоне показался обоз, он ехал от станции. Партизаны на трофейных конях везли добытые в бою боеприпасы, оружие, продукты. Заботливые старшины рот сновали между повозок, покрикивали на ездовых, чтоб те двигались скорее, не жалели ленивых куцехвостых тяжеловозов. Надо было спешить, так как главные силы партизан, с ходу сметавшие один за другим вражеские гарнизоны, были уже далеко от Гроховки.

— Забрать всех раненых! — приказал Злобич, когда подъехали повозки, нагруженные трофеями так, как только умеют нагружать их старшины.

— А поклажа?.. Столько поклажи! На станции еще есть лошади… Можно достать подводы, — попробовал возражать какой-то старшина, но Злобич посмотрел на него так, что тот осекся и, переменив тон, крикнул своему ездовому: — Скидывай!

К повозкам начали подносить раненых. Злобич молча стоял на обочине дороги, поджидая, когда же покажутся носилки с Новиковым. Не дождавшись, он вместе с другими пошел разыскивать комиссара.

Его нашли в саду. Он лежал на дне широкой канавы, волосы его были все в крови — осколок попал ему в голову. Рядом стонал Малявка, неподвижно лежали две помощницы Ковбеца, а над ними — ветви вывернутой взрывом яблони; дерево легло поперек канавы и, едва касаясь своими пожелтевшими листьями головы Новикова, тихо перешептывалось с ветром.

— Иван! Родной!.. — воскликнул Ковбец дрожащим голосом.

Сандро Турабелидзе кинулся к Малявке.

— Ах, шени чириме! Успокойся, Всеслав… Сейчас перевяжем тебе ноги…

— Да что я! Вот комиссара… Какого человека не стало!.. — простонал Малявка.

Измученный бессонной ночью и всеми переживаниями, Злобич выглядел сейчас еще более суровым, чем обычно. Лицо его вытянулось, резко обозначились скулы, а губы были крепко сжаты. То же напряжение было и в его глазах: прищуренные, с холодным блеском, они не мигая смотрели из-под нахмуренных бровей.

— Ну, будет! — разжав, наконец, зубы, произнес Злобич и, покосившись на Ковбеца и Турабелидзе, глуха проговорил: — Они нам ответят за смерть комиссара!

Он подошел к Новикову, поднял его и осторожно понес на улицу, к обозу.

6

Новикова хоронили на крутом пригорке у родниковского большака, там, где позавчера был командный пункт партизанской засады. Это место было выбрано Злобичем, и его молча одобрили партизаны, собравшиеся сюда, чтобы навсегда попрощаться со своим комиссаром, товарищем и другом. «В жизни Иван Пудович любил все красивое, — думал Сандро, стоя под березой и глядя на спокойное лицо Новикова. — Вот и будет отдыхать в этом живописном уголке».

Новиков лежал на разостланной плащ-палатке, вылинявшей от дождей и солнца. Он казался сейчас больше ростом, чем при жизни. Руки его, вытянутые вдоль бедер, словно застыли в боевом напряжении. Круглое, с чуть раздвоенным подбородком лицо, прежде всегда покрытое румянцем, теперь было бледно и спокойно. Полузакрытые глаза, казалось, задумчиво куда-то вглядывались. Прядь волос широким завитком лежала на высоком покатом лбу — она, стараниями Сандро, прикрывала рану на голове комиссара.

Солнце разливало над большаком и лесом свой ровный тихий свет. Высоко в небе звенело печальное курлыканье журавлей — тонкая цепочка их летела над речкой на юг. В воздухе медленно плыла осенняя паутина. Вокруг была такая тишина, что, если бы не редкая перестрелка где-то за Родниками и не приглушенный гул фронта, можно было бы подумать, что никакой войны нет.

Злобич наклонился, и все увидели, как он дрожащими пальцами расстегнул правый карман гимнастерки комиссара, стал доставать его документы. Он вынул пачку сложенных вчетверо бумажек, удостоверений, книжечек. Машинально перелистав их, комбриг выпрямился и на миг задумался, как бы не зная, что делать ему с этими документами. Руки у него вдруг ослабели, опустились, и из них выскользнуло зеркальце, а за ним, словно оторвавшийся от ветки листок, закружилась, полетела вниз фотографическая карточка. Злобич попытался подхватить ее на лету, но не поймал; она упала на грудь Новикову, и все, стоявшие поблизости, успели прочитать в верхнем углу карточки написанное там одно слово — «Люблю!».

Злобич поспешно подобрал карточку и зеркальце и, положив их вместе с документами к себе в боковой карман, снова склонился над Новиковым. Из заскорузлого от крови левого кармана гимнастерки он осторожно вынул партийной билет Новикова.

— Так в боях за родину умирают коммунисты! — громко сказал Злобич, поднявшись на песчаную бровку окопа.

Он начал говорить и вдруг умолк. Протянутая рука с партбилетом комиссара неподвижно застыла в воздухе. Хотелось сказать слова, лучшие из лучших, самые яркие и вместе с тем простые и сердечные, как жизнь Новикова, как его последний подвиг.

— Он сын великого русского народа, того народа, который принес самые тяжелые жертвы в борьбе за счастье человека на земле. Все любили Ивана Пудовича, он был чутким и бесстрашным товарищем… Он воевал в Белоруссии и любил ее так же горячо, как горячо любил всю советскую Россию, все народы нашей Родины.

На черных ресницах Сандро повисли прозрачные слезинки. Сказанное о комиссаре глубоко тронуло его, бойца, родившегося в горах солнечной Грузии. Он стоял и думал, что, вероятно, то же самое чувствуют сейчас и его боевые товарищи: Семен Столяренко — сын Украины, Григорий Погребняков — уральский забойщик и десятки других партизан разных национальностей, кому по воле судьбы довелось бороться с врагом здесь, в присожских лесах. «И если б потребовали обстоятельства, — думал Сандро, — я поступил бы так же, как и комиссар, и то же сделали бы и Столяренко, и Погребняков, и Злобич, и все мои товарищи».

— Смерть Ивана Пудовича — тяжелая потеря для нас. В боях с захватчиками погибло немало наших верных друзей. Они умирали мужественно, как герои, умирали, твердо зная, что оружие, выпавшее из их рук, будет подхвачено нами.