Сплоченность

Он бросился наперерез отступающим. И достаточно было его появления, чтобы люди повернули обратно в окопы.

— Давай, давай скорей! — услышал он голос Новикова.

Злобич оглянулся. Четверо партизан катили перед собой сорокапятимиллиметровую пушку. Обливаясь потом, им помогал Новиков.

— Стой!.. К бою!..

Пушка в упор начала бить по танку, шедшему вдоль леса. Один снаряд разбил башню, второй — гусеницу. Пламя широким языком лизнуло темно-серые бока машины и побежало по всему корпусу. Танк горел, но артиллеристы, словно боясь, что это чудовище, как сказочный змей, может ожить, выпустили по нему еще несколько снарядов — трудно было сдержать свою ярость.

— Танк справа! — крикнул Злобич орудийному расчету.

Его никто не услышал, он устремился было к пушке, ко артиллеристы сами заметили опасность. Танк был совсем близко от них, он крошил под собой кустарник и, стреляя из пулемета, с грохотом несся к опушке леса. Партизаны мгновенно повернули пушку, но поняли, что стрелять поздно — танк был слишком близко.

— Гранаты! — крикнул Новиков и вместе с другими отскочил за деревья.

Раздался сильный взрыв. Из башни танка забило пламя с черными клубами дыма. Гитлеровские автоматчики шарахнулись в сторону и побежали к лесу. Им навстречу выкатились ряды партизан.

— Ура-а-а!..

Это грозное слово могуче летело теперь над большаком, перекатывалось по лесу. Партизаны высыпали на дорогу, добивая остатки колонны противника.

— Сандро! — крикнул комбриг и, подставив колено под планшет, написал на вырванном из блокнота листке: «Прорыв совершен. Злобич». — На рацию! Камлюку!

16

Нет, Сандро, ты, видимо, не любил, если хочешь так просто меня успокоить… — возражал Злобич, покачиваясь в седле. — Как можно не тревожиться?

— Ничего ведь неизвестно. Ну что может случиться с Надей?

— Может, погибла или фашисты захватили.

— Бросьте, Борис Петрович. Ужасы придумываете.

— Конечно, ужасы… Но что сделаешь? Взвесь все, подумай…

— Никто же определенно не сказал, что с ней… Почему вы предполагаете худшее? Так можно бог весть до чего додуматься! Перестаньте тревожиться, все будет хорошо.

— Нет, мой милый, не так легко отвязаться от горьких дум… Сам пытался унять тревогу — не получается… Кипит в душе… Поверишь, бой шел, и то я не забывал. А ты хочешь успокоить… Да веришь ли ты сам тому, что говоришь, в чем хочешь меня убедить?

— Ах, шени чириме! Видимо, легче Эльбрус сдвинуть с места, чем вас переубедить, — вздохнул Турабелидзе. — Мне так жаль вас…

— Спасибо, друг. Ты добрый.

— А как же иначе?.. Ваше горе — мое горе…

— Тогда и правде в глаза смотри. А то успокаиваешь… Разве мне и тебе от этого легче? Мы солдаты! Какая бы беда ни нагрянула — без чувств не упадем. Знать бы только, какая она, эта беда.

— Скоро, вероятно, выяснится все.

— Да, но что принесет эта ясность? Такое можешь узнать — хуже неизвестности…

Злобич слегка вздохнул и, поглядывая вдаль, в сторону Родников, задумался. Над головой шелестели придорожные вербы, их вершины постепенно теряли свои очертания, тонули в вечернем сумраке.

Вдали, по сторонам большака, слышались редкие выстрелы: это партизаны после засады перенесли, свои основные удары на фланги, расширяют прорыв и одновременно прикрывают большак, по которому стали выходить из блокады отряды соединения.

Злобича теперь интересовала не стрельба на флангах, а то, как быстрей пропустить сквозь сделанный прорыв партизанские колонны. Навстречу ему шли и шли подразделения. Свое движение они начали сразу же, как только на большаке закончился бой. Такая организованность нравилась Злобичу, радовала его. Удовлетворенный, он, однако, волновался из-за некоторых отдельных неполадок. В частности, его беспокоило, почему задерживается Рыгор Ковбец со своим госпиталем. Злобичу хотелось, чтобы раненых эвакуировали в первую очередь. И вдруг — задержка. Было бы не удивительно, если бы госпиталь находился далеко отсюда, а то ведь он почти рядом, в лесу за Родниками. Как же тут не встревожиться? Сразу после боя туда поехал комиссар Новиков, чтобы ускорить эвакуацию госпиталя, но и о нем ничего не слышно. В чем же дело?

Злобич придержал коня и, подождав Столяренко, который с тремя связными ехал шагах в пятидесяти сзади, спросил:

— Семен, что случилось? Никакой вести от Ковбеца…

— Видимо, надо к нему послать связного… Пусть узнает.

— Обязательно. И пусть побыстрей назад возвращается… Ну и Ковбец! Настоящая сядура.

Слово «сядура», распространенное среди населения Калиновщины, Злобич нередко употреблял, когда говорил о каком-нибудь медлительном человеке, и с его легкой руки оно пошло гулять по всему соединению. С иронией и сарказмом партизаны называли сядурой каждого, кто медлил с выполнением задания или долго без дела засиживался в лагере, ленился.

Из мрака выплыли контуры крайних родниковских дворов. Возле Злобича галопом пронесся вперед связной, высланный Столяренко. Он проскакал, видимо, метров сто, и вдруг его, как услышал Злобич, остановил громкий окрик: «Стой! Пропуск!» В воздухе прозвучали лаконичные слова пропуска, и встречные, слышно было, подъехали друг к другу.

— Вот радость! А мы уж думали, какие вы сядуры! — послышался голос связного.

До Злобича донесся конский топот, поскрипыванье телег — ехал обоз. Какая-то повозка страшно скрежетала — казалось, это визжит застрявший в подворотне поросенок. Злобич поморщился, подъехал к обозу и, ни к кому не обращаясь, крикнул:

— На ярмарку едете?!

— Какая тебе ярмарка, Борис Петрович? — вырос из темноты Рыгор Ковбец. — Добрый вечер.

— Здорово! Тебя раненые еще не отлупили?

— За что?

— А ты и не догадываешься? Надо не нервы иметь, а веревки, чтобы выдержать этот поросячий визг.

— Ты про колеса?

— А о чем же? Едешь не на ярмарку. Мимо неприятеля придется пробираться. А ты с такой музыкой… Брось эту скрипку, если дегтя достать не можешь.

— Не очень он валяется. Разжились около пуда — израсходовали… Мне уж Новиков давал жару. А что я сделаю? Не рожу… Пошлю людей — поездят по дворам и ни с чем возвращаются. Вот и опять только что послал по Родникам…

— Как хочешь, хоть роди, а достань… Где Новиков?

— В хвосте обоза, подгоняет.

— Почему задержались? Едешь, как горшки везешь.

— С ранеными сильно не разгонишься, А их — немало. Приходится останавливаться. И дорога, как лихорадка, очень трясет, один тяжелораненый не выдержал…

— Как Перепечкин?

— Ничего. Сильный он, как зубр… Оперировали без наркоза, сжал зубы — и ни слова, только стонал.

— На какой он повозке?

— Не стоит тревожить его. Всю дорогу спит.

— Обессилел?..

— Очень… А дела его могли бы быть скверными. Не вынеси мы его своевременно из боя — началось бы заражение.

— Та-а-ак, — вздохнул Злобич, вспомнив, кто вынес Андрея из боя.

Он невольно подумал, что в беде с Надей виноват только Ковбец. Видишь, не терпелось ему достать молока…

За этот короткий момент молчания подумал, о Наде и Ковбец. Он догадался, почему Злобич глубоко вздохнул и протяжно произнес свое «так». Но Ковбец не считал себя виноватым. Он вспомнил сейчас молодого, с кудрявым чубом, тяжело раненного партизана, для которого Надя захотела принести молока. «И что могло случиться с ней? — думал Ковбец. — Если бы я знал, что произойдет такое, лучше уж сам бы пошел в деревню…»

— Сказали тебе, куда ехать? — нарушил молчание Злобич.

— Струшня сообщил: в Зубровскую пущу.

— Правильно… Газуй быстрей. Вдоль большака — мои патрули, смело можешь ехать. А повернешь на Бугры, держи ухо востро, не сбейся в сторону куда-нибудь… Ничего не узнал про Надю?

— Нет.

Злобич, сильно толкнув коня ногами под бока, поехал. Ковбец взглянул ему вслед, подумал: «Злится…»

Пока они разговаривали, половина повозок проехала мимо них. С пригорка спускался на мосток хвост обоза. На задних повозках везли, видимо, тяжелораненых, потому что теперь над дорогой слышались приглушенные стоны, отрывистые слова бреда.