Сплоченность

— Скорее, скорее, Сергей! Сейчас налетят сюда! — крикнул он, переводя дыхание.

Они побежали еще быстрее, стремясь как можно раньше пересечь поле, уйти от преследования. Им было слышно, как позади стреляли, как над полем долго разносилось гиканье верховых. Но в это время они были уже у леса.

Остановились в ельнике, где отдыхали, когда шли в село. Здесь они должны были разойтись по своим деревням: один — налево, другой — направо.

— У-ух! Ну и баня! — шумно выдохнул Поддубный.

— Да… Зато завода больше нет… В груди кипит, будто в радиаторе… — осипшим голосом произнес Злобич и нетвердым от усталости шагом направился к луже.

— Погоди, не пей! — крикнул Поддубный и кинулся за ним.

— А что такое? — глотнув пригоршню воды, спросил Злобич.

— У меня спирт Рыгора.

— Как? Ты его не сжег? А мы так буксовали, чуть надолго не засели.

— Ну что там выливать на солому такую каплю? На… хлебни.

— Иди ты к черту со своим спиртом! Сумасшедший! — вскипел Злобич, повернулся и ушел.

— Экой ты… Не думал… — кинул ему вслед Поддубный, он постоял и затем двинулся в другую сторону, к Низкам.

4

«Что там с ним? Почему задержался?» — думала Надя, пристально вглядываясь в темноту.

Она стояла у бани. Сколько уже времени прошло, как она вместе с Ольгой и Тихоном закончила работу и, расставшись с ними у своего сада, тайком вернулась сюда? Ведь она здесь, должно быть, часа два, а его все нет и нет. А на востоке уже начинает брезжить. Может, пойти ему навстречу? Нет, нет, надо ждать здесь. Он пойдет к своему двору огородами, прямо по этой тропинке.

Как это странно! Вот стоит и волнуется, и сердце у нее не на месте. Подумать только, что она способна так тревожиться! Вспомнилось, как рождалось ее чувство к Борису. Еще с детства тянется она к нему. Старше ее на пять лет, он часто защищал ее от обидчиков. В те годы Надю особенно удивляло, что он, такой сильный и ловкий, в то же время очень сдержан и тих. Когда выросла, она стала замечать, что Борис не только сильный и добрый, но еще и красивый. Особенно ей нравились его глаза, большие, темные, в густой черни бровей и ресниц. При встречах она смотрела на его глаза и брови, ей иной раз становилось не по себе, она начинала смущаться. А он, как нарочно, не прятал, своих глаз, а смотрел на нее все зорче и теплей, все пристальнее и смелее. И тогда она поняла, что не такой уж он спокойный и тихий, как это ей раньше казалось.

Они долго таили свои чувства и только этой весной, вернее ранним летом, открыли друг другу сердца. Помнится, она ходила по делам в Калиновку, была на совещании в райкоме комсомола и к вечеру возвращалась домой. Шла одна. Полевая дорога вилась между хлебов и кустарников. Все вокруг погружалось в тишину и покой, после дневного зноя набиралось вечерней прохлады. Захваченная окружающим, она не услышала, как ее нагнал велосипедист; он подъехал сзади и осторожно обнял ее рукой. Она испуганно оглянулась, но сразу же успокоилась: это был Борис. Он ехал с работы, из МТС, в деревню. В те дни его калиновская квартира пустовала, потому что он почти все время проводил в Ниве. Ему не так уж легко было ездить каждый день в МТС и обратно — тридцать километров в два конца, но он не отказывался от этих поездок. Только одна Надя знала, почему его так тянет в деревню. Звездными вечерами, которые он проводил с нею, они много сказали друг другу хороших слов, но самые волнующие были сказаны во время этой встречи, по дороге из Калиновки домой. Бывает, что прочувствованные и дорогие слова, которые долго носишь в сердце и никак не решаешься высказать, вдруг просто и легко, как спелые яблоки с дерева, слетают с уст. Так вышло и у Нади с Борисом, когда они случайно встретились на дороге. Взявшись за руки, они шли через поля и леса, мимо деревень и говорили о своем счастье… Недалеко от Нивы, на высоком пригорке, откуда в вечерних сумерках открывался живописный вид, Борис неожиданно отбросил от себя велосипед, который всю дорогу вел левой рукой, порывисто обнял ее и стал осыпать поцелуями. Потом, когда их руки расплелись, он подхватил с земли велосипед и крикнул:

— Садись! Эх, и прокачу!

Он помчал ее так, что дух захватывало. Сидя на раме между его руками, слыша его дыхание, она была так счастлива, что ей хотелось петь, смеяться, кричать от радости. А он сломя голову несся по дороге, слетал с одного холма, птицей взлетал на другой, нажимая на педали с таким азартом, как будто решил прокатить ее вокруг света…

Охваченная воспоминаниями, она на время забыла, где находятся и кого ждет. Спохватившись, снова стала всматриваться в сторону Родников, изредка вздрагивая не то от волнения, не то от предутреннего холодка. Начала считать. Отсчитает шестьдесят — минута, загнет палец и считает сначала. На середине какой-то минуты сбилась со счета — устала. Тряхнула головой, чтоб прогнать наплывающую дремоту, и начала было считать сначала, но вдруг остановилась. Сильно застучало сердце, когда она увидела на тропинке фигуру человека. Чуть не кинулась навстречу, но мелькнула мысль о неизвестном, который зачем-то бродил здесь вечером у бани. Вглядываясь во тьму, затаив дыхание, она на цыпочках подошла к самой тропке. Фигура приближалась. Вот она уже возле бани, рядом. Его шапка, его плечи!

— Борис! — вскрикнула она и бросилась к нему.

— Надейка! Ах ты, полуночница моя! — прошептал он, прижимая ее к себе.

Он был так взволнован этой встречей! Сколько заботы, сколько горячего чувства! Как выразить ей свою признательность, свою любовь? Но что бы ни сделал, все равно он знал, она заслуживает большего. Такая уж она, Надя.

Он стал целовать ее, потом взял на руки и, как малое дитя, понес. Остановился только у самых огородов, когда путь перерезала широкая, полная воды канава. Надя поправила косынку и лукаво шепнула ему на ухо:

— По ровному и я тебя пронесу. А ты здесь попробуй.

— И здесь справлюсь. Только передохну.

— Не надо, милый. Смотри, я не хуже тебя умею, — сказала она, соскользнув с его рук, и, разбежавшись, легко перепрыгнула через канаву.

— Ловко! — удивился Борис и тоже перескочил.

Успокоенные, они, взявшись за руки, медленно пошли огородами.

— У нас удача, — наклонившись к ней, проговорил Борис. — А у вас? Все приняли?

— Все, без пропусков. Шесть экземпляров сделали. Приемник спрятали.

— Отлично! — похвалил Борис.

Они шли краем сада, куда, казалось, спрятаться под деревья сбежались сейчас все предутренние тени. И в самом деле, на огородах, открытых и слегка покатых, рассвет был заметнее, чем здесь, под сенью деревьев колхозного сада, раскинувшегося вдоль северной окраины Нивы.

Борис и Надя шли мимо сада Бошкиных, когда вдруг сквозь шум ветра до них донесся сердитый мужской голос:

— Эге-ге!.. Ты что ж это своевольничаешь, Хадора? Кто тебе дал право брать?!

Возглас этот прозвучал неожиданно не только для Бориса и Нади, но, должно быть, и для того, к кому был непосредственно обращен. Дернув Надю за руку, Борис отступил за кусты малинника, прижался к забору. Он затаил дыхание, вглядываясь вперед. Только сейчас он сообразил, что это голос дядьки Макара, Надиного отца. Вон старик стоит на тропке, что ведет из деревни на огород, к пуне, и смотрит на какую-то женщину.

— Да это же Хадора Юрковец, — шепнула Надя, — смотри, что-то тащит.

Некоторое время Хадора стояла в растерянности перед Макаром, держа на плече тонкое длинное бревно, затем вдруг закричала:

— Чего ты, старый пень, шатаешься, высматриваешь? Не к партизанам ли ходишь по ночам?

Хадора не оборонялась, а наступала. Она не двигалась и не имела намерения ни сбросить с плеча бревно, ни отнести его назад. «Так вот кто бродил вчера возле пуни», — подумал Борис. К этой женщине, сплетнице и задире, он всегда относился неприязненно, а теперь, во время войны, это чувство еще усилилось, так как Хадора стала главным подпевалой у своего брата — старосты Игната Бошкина.