Три плова

— Ты не замечаешь, что пришла весна! — упрекнула мужа Амина.

Он стал уходить на работу еще раньше. Слепая Мираиса напоминала молодке:

— Буди скорей мужа, Амина... Раз у них такое дело, он пропадет от стыда, если проспит. Ты разве не слыхала, что Иван Политотдел говорил Рамазану?

— Я слыхала, — ответила Амина: — надо скорее выбраться из прорыва.

Слово «прорыв» старуха и молодка произносили по-русски.

Сестра Гюльназ рассказывала подругам:

«Наш Рамазан вчера говорил людям речь».

Он стал выступать на собраниях. Сперва побаивался, что русские железнодорожники будут смеяться над тем, как он коверкает иногда слова. Он так и сказал в кабинете у начальника политотдела, где обсуждали случившуюся на перегоне Баку — Аляты аварию:

— Простите мне мою нетвердую речь. Я хочу правильно говорить по-русски, но я еще не научился правильно говорить.

Пепельница-цистерна помогла ему отвести глаза от собравшихся. Иногда все же посматривал: не насмехаются ли? Глянул на одного, на другого и увидел, что русские железнодорожники слушают его так же хорошо, как и азербайджанцы. Тогда у Рамазана нашлось много новых слов.

— Сейчас, когда человек хорошо работает, все говорят: «Смотрите, этот человек хорошо работает». Даже газеты пишут, как будто важное происшествие; медали вешают, как за храбрость. В таком положении и лентяю совестно плохо работать, верно? А мне раньше невесело было работать. Например, нанялся я к подрядчику Казиму—мы строили тогда дом Гусейнову, — и вовсе не радовался я, что строю дом Гусейнову. И еще я работал в мастерских Эйзеншмита — меня туда устроили двоюродные братья Али Гусейн и Гусейн Ага. И еще я покрывал улицы киром, и тоже не нравилось. Я старался, а подрядчики меня за работу не любили, — кому же понравится?..

Рамазан оробел: зачем он это говорит? Вот встанет начальник и скажет, что ты отклонился от дела, затеял сказки, как у себя дома, за столом. Но тот сказал совсем другое—г одно только слово, но очень приятное слово.

— Продолжай, — ободрил замолчавшего и упершегося взглядом в пепельницу-цистерну Рамазана начальник Иван Ти-хо-но-вич, как выговаривал теперь его имя Рамазан.

После собрания к нему подошел парторг. Он сказал:

— Я приду к тебе на днях, Рамазан.

И дня через три парторг пришел на Крайнекривую улицу поговорить с Рамазаном Алиевым о политике. Он поставил свой стул рядом с постелью Мира'нсы, чтобы и та слышала, какой важный разговор ведет с ним ее сын. Миранса одобряла:

— Это большая наука, очень большая наука!

На вокзальной площади расцвели канны — крупные пламенные цветы. От июльского зноя серели на деревьях листья, уходил из-под ног асфальт. Рамазан получил билет в клуб имени Двадцати шести комиссаров. Там играл оркестр, У входа в клуО каждому давали бесплатно афишку, а в афишке значилось, что оркестр сыграет мелодии Спендиарова, потом из азербайджанской оперы «Шах-Исмаил» и еще другие азербайджанские и армянские произведения. С давних пор Баку — город тюрков и армян, которых в старинное время натравливали друг на друга. Рамазану попадались иногда приехавшие из далеких краев люди, спрашивавшие жителей, не случается ли и теперь такое, то есть резня, взаимная ненависть. Вот как ответил раз Рамазан Алиев приехавшему из Киликии беженцу:

— Поверьте мне, уважаемый гражданин и товарищ армянской национальности, что даже мои старики, а мои старики— это глубокие старики, просто плюются, вспоминая, как грызлись и резались между собой в прежнее время наши народы. Гудрата с парикмахерской на Балаханской знаете? Может, еще будете у него бриться-стричься, так Гудрат женат на армянской женщине, и таких семейств у нас сейчас тысячи. Бросьте об этом беспокоиться! А то вы еще скажете, что в Баку бывает шахсей-вахсей?

Шахсей-вахсей! Страшное, забытое уличное зрелище! В положенный, по изуверским религиозным обычаям, день самоистязаний на бакинские улицы выходила толпа ошалелых фанатиков. С криком: «Шах-сей! Вах-сей!» — они стегали себя плетьми, кололи и полосовали себя острыми ножами. Стоны исступления, окровавленные спины, безумие тьмы — вот что такое «шахсей-вахсей». Последнее такое шествие видели в Баку году в двадцать пятом, потом наши власти запретили их раз и навсегда, и, кажется, нет древнее в Баку старины, чем эти недавние процессии.

И что же. Как раз в этот вечер, когда в клуб пришло много азербайджанских, армянских и русских железнодорожников, опять состоялась мрачная церемония «шахсей-вахсей». Устроил ее на сцене самодеятельный коллектив из Черного города, а представляли дестилляторы и другие перегонщики нефти. Концерт вообще был длинный, но с перерывом — довольно интересным для публики перерывом.

Публика — это железнодорожники с семьями. Рамазан очень жалел, что у Сафар Али разболелся вдруг животик и Амина осталась дома. С ее билетом пошла Асмет. Она уж сумела себя показать народу: ни минуты не сидела на месте — то в одном ряду, то в другом, даже наверху, даже за сценой побывала.

Концерт прервал чей-то шепот из-за кулис. Танцовщица Роза Абарцумян из Черного города проплясала «Тас-ин-чорс» и уже подняла ногу для следующего танца, как из-за кулис ей шепнули, громко шепнули, так что слышала вся публика, состоявшая из людей, старательно и хорошо работавших на транспорте:

— Подождите, товарищ! Одну минуту!

Танцовщица опустила ногу; руки она тоже опустила по швам. Девушка сразу сообразила, что минута будет долгая, на полчаса. Шептал председатель профсоюзного комитета Са-дых Бадыров. Отодвинув в глубину декорацию, Бадыров вышел на сцену и сказал, что сделает сейчас сообщение.

— Телеграмма из Москвы! — крикнул в зал Бадыров и уж взялся было за чтение, но в рядах зашумели, задвигались; пришлось подождать, пока более спокойные уговорят менее спокойных не строить раньше времени догадок.

Обо всем происходившем в клубе на Крайнекривой улице много рассказывала и пересказывала Асмет. Для нее главное было, как Рамазана позвали на сцену. Бадых Садыров крикнул:

— Просим товарища Алиева сюда! — и первый стал хлопать, а оркестр играл туш.

И девушка, что танцевала «Тас-ин-чорс», тоже хлопала.

Соседки на Крайнекривой восторгались наградой Рамазана: ему дали почетный орден.

— Верно, за то, что он тогда остановил поезд на посту номер три, — сказала одна соседка, слышавшая от сестер Алиевых о происшествии на посту номер три.

— Не остановил, а направил состав по свободному пути,— сказала Асмет. — И вовсе не за то!

— За что же, Асмет?

— За хорошую работу: что всегда исправный, сердце отдает делу. Вот пойди посмотри на его стрелки, если тебя туда пустят, потому что просто так на станцию пускать не велено.

— Дедушка Калинин из Москвы телеграмму прислал,— рассказывала Асмет. — Поздравлял нашего Рамазана. Когда концерт кончился, мы хотели пойти пешком домой, но нас не пускали идти пешком. Бадыров сам дверцу в машине открыл, меня усадил, Рамазана усадил. И мы не поехали домой, а по городу поехали — так посоветовал Бадыров. «Посмотрим,— сказал он, — наш Баку: он ночью так и горит весь огнями». Я захотела в Биби-Эйбат, и Бадыров согласился, что ночью там на горке красота! Видно, как в море светятся новые промысла. На Балаханской улице Рамазан показал мне, что тут живет Гудрат; надо его опять позвать на плов. Я засмеялась: «Сейчас? У него штора на замке». Рамазан тоже смеется: «Завтра, говорит, обязательно позову на плов. И ты, моя сестра Асмет, должна особенный плов приготовить». Я обиделась: разве раньше, когда Гудрат у нас ел плов, я плохо готовила?..

Плов сестры готовили вместе, а Миранса пробовала, хорош или не хорош. Рамазан пригласил на этот плов много нового народу — сцепщиков, составителей, стрелочников. Пришел и Иван Тй-хо-но-вич. Всего тридцать два человека. Асмет, Наргиз и Гюльназ надели новые платья. Они просили гостей не обижать хозяина дома и отведать то соленого, то сладкогр.

— Асмет! Наргиз! Гюльназ! — кричала с постели Миранса.— Не забывайте дорогих гостей!