Крым, 1920

Глава XII. Врангелевщина

Главу X я недаром закончил фразой: «Орловщина была ликвидирована, но расцветала врангелевщина». Действительно, то положение, которое занимал относительно меня Орлов, по отношению к Деникину занимал Врангель. Оба базировались на желании продолжать борьбу с Советской властью для спасения жизни, на недоверии к высшему командованию, вызванному общим поражением, предательством в тяжелую минуту и личным честолюбием.

Вся разница была в том, что Орлов осекся, да еще вдобавок был уличен в воровстве у своих солдат, и отряд Орлова перешел на мою сторону и потому Врангель победил.

Врангель интриговал против Деникина еще тогда, когда Добровольческая армия была в хорошем состоянии. Уже под Царицыном он доказывал, что Деникин никуда не годится, и тогда еще нанятые им люди и газеты рекламировали его на всех перекрестках, выдумывая несуществующие доблести и заставляя толпу невольно этому верить; в этом отношении с ним конкурировал только [65] Шкура, но тот плавал мельче и мечтал только о кубанском атаманстве.

Деникин терпел долго, но после поражений в Донецком бассейне Врангель был устранен от должности. Врангель остался не у дел и ведал подготовкой новороссийской эвакуации, добиваясь назначения командиром кубанской, но эту должность у него перебил Шкура.

Врангель обиделся, сел на пароход «Александр Михайлович» и уехал в Крым.

Этот пароход он просто присвоил и продолжал жить на нем. В Крыму он переписывался с Орловым, но Орлов бесславно кончил.

Врангель стал добиваться должности главноначальствующего Новороссией (Одесса, Северная Таврия) и Крыма. В это время произошла одесская эвакуация при самых кошмарных условиях. Все было брошено, масса людей и имущества, кроме имущества командующего войсками и главноначальствующего Новороссии генерала Шиллинга и его присных. Шиллинг, человек очень добрый и слабохарактерный, заслужил общую ненависть, его в буквальном смысле слова видеть не могли, и он приехал в Крым, где тоже числился главноначальствующим.

И вот тут началось для меня трудное время. С Шиллингом было ладить легко — он не вмешивался совершенно в дела фронта, но его хотел свалить Врангель, чтобы занять его место, и интриговал вовсю. Дело дошло до того, что я каждую минуту ждал приказа от Шиллинга арестовать Врангеля, а от Врангеля — арестовать Шиллинга (войск ни у того, ни у другого не было).

Деникин колебался, не зная, уступить ли Врангелю и отчислить Шиллинга либо открыто объявить Врангеля мятежником. Все это мешало обороне Крыма.

Хотя красные после Юшуньского боя и держались пассивно, но можно было ожидать прибытия их подкреплений, а фронт под влиянием темных слухов о борьбе за власть среди начальства, естественно, начинал волноваться и чувствовать себя неуверенным.

Еще в бытность свою на Кавказе, видя неудачи Добровольческой армии, Врангель заинтересовался Крымом. [66]

По его настоянию и протекции начальника контрразведки Ставки Семинского в Крым был прислан его офицер, полковник Нога, в качестве информатора с инструкцией следить за мною.

Полковник Нога беспрепятственно с моей стороны занялся своим делом, но, к глубокому сожалению Ставки, и в частности Врангеля, не нашел подтверждения распущенным про меня слухам.

Несмотря на свою контрразведывательную деятельность, он оказался честным человеком и послал Семинскому пространное донесение, которое позже случайно попало ко мне в руки. Это донесение № 6 от 12 марта старого стиля полностью опубликовано в константинопольской брошюре моих документов. Нога в своем донесении подчеркивает мою энергию и распорядительность по обороне Крыма и заканчивает свое донесение кратким резюме: «Общий вывод: Слащовым держится фронт и тыл, фронт будет держаться до тех пор, пока он единолично будет стоять во главе войск» и т.д. Это донесение, конечно, не понравилось наверху, слежка за мною была поручена чиновнику Шарову, начальнику корпусной контрразведки, не подчиненной мне. Во время врангелевского командования Нога был исключен со службы.

Ставка металась из стороны в сторону. Деникин вызвал Шиллинга к себе и назначил вместо него генерала Покровского, известного своими грабежами и славившегося как наемный убийца. Крым заволновался. Первый дебют Покровского начался с пьяной оргии с громогласным скандалом.

Я послал Деникину телеграмму, что за оборону Крыма я поручился своею честью и слово свое сдержал, но если главноначальствующим Крыма будет Покровский, защищать Крыма не могу и прошу об увольнении меня от должности.

Покровский был отозван, и Шиллинг возвращен. Неопределенная игра Шиллинга и Врангеля при попустительстве Деникина продолжалась. Ко мне стало приезжать духовенство с епископом Вениамином и сенаторы [67] во главе с Глинкой. Общий ход разговора был тот, что Деникин дискредитирован, что он морально разбит и должен уйти, а его место должен занять Врангель. Мой корпус, единственный сохранивший боеспособность, должен поддержать Врангеля, которого желает «народ». Я на это ответил, что не буду мешать назначению Врангеля, но он должен быть назначен Деникиным.

В это время обстановка в тылу сложилась совсем тревожно. Врангель в Севастополе группировал около себя больных и раненых офицеров, агитируя против Шиллинга. По какому-то очередному делу я ночью был в Севастополе у Шиллинга, и в эту же ночь в 3 часа ко мне заехал Врангель.

Разговор шел все на ту же тему, что и с духовенством и сенаторами; я подтвердил свои слова и указал, что Врангель должен быть назначен Деникиным. Наутро я опять был в Джанкое — боевая обстановка не позволяла мне оставаться в тылу.

Но вот я узнал, что Врангель окончательно решил арестовать Шиллинга. Тогда я в предупреждение скандала, в который Деникин никак не мог решиться вмешаться, отправил к Врангелю полковника Петровского с напоминанием, что я — солдат и ничего антидисциплинарного не сделаю, а что если Врангель выступит самовольно, то я поступлю по долгу службы. Врангель, увидев, что его карта бита, сейчас же сыграл назад и заявил Петровскому, что все это клевета и что он ничего подобного делать не собирался и вполне в своих взглядах солидарен со мною; то же было повторено при личном свидании.

Но тыл волновался: имя Шиллинга было неприемлемо для эвакуировавшихся из Одессы — на него, как говорится, вешали собак.

Ко мне в Джанкой приехал помощник Шиллинга по гражданской части Брянский и заявил мне, что Шиллинг не только дискредитирован с военной точки зрения, но и берет взятки, награбил в Одессе и теперь скупает бриллианты, которые прячет у себя в гостиной под паркетом; что у него есть неопровержимые этому доказательства и что [68] я должен пригласить Шиллинга в Джанкой, задержать его там и на дому у него сделать обыск и представить найденные улики. Общество же сильно волнуется оставлением Шиллинга у власти, который хотя в военные дела и не вмешивается и объявил в газетах о поручении мне всей власти на фронте, но все же тыл держит в своих руках. Тогда я спросил Брянского, повторит ли он свои обвинения Шиллингу в лицо при мне. Он на это мне ответил утвердительно.

Затем я пригласил Шиллинга в Джанкой по важному делу. На перроне встретил его, как полагалось, почетным караулом, а потом, попросив разрешение говорить частным образом, доложил ему, какие на него возводят обвинения, и сказал ему: «Может быть, ты пройдешь со мной в вагон Брянского, чтобы он предъявил тебе их сам?»

Шиллинг был страшно смущен, не менее был смущен и Брянский и отделывался общими фразами. Тогда я предложил им переговорить друг с другом наедине и вышел.

Через несколько времени Шиллинг зашел ко мне проститься. На прощание я его спросил: «Ну, до чего вы договорились? Ведь меня толкали на обыск у тебя, от которого я, конечно, отказался». «Да, да, я приму меры», — был ответ, и Шиллинг, прицепив к своему поезду вагон Брянского, уехал.

Прошло три дня. Брянский оставался помощником Шиллинга. Тогда я запросил Шиллинга шифрованной телеграммой, что же он предполагает делать ввиду предъявленного ему Брянским ужасного обвинения. Шиллинг на это ответил, что он сразу не разобрался в важности дела, а после моей телеграммы арестовал Брянского, ввиду болезни последнего домашним арестом и передал его дело следователю.