Фея Карабина

– Так иди к своей Дзанине!

Зажатый в ее маленьком кулачке пучок трубок напоминал об уборке соевых плантаций. На сигнал тревоги бежали сестра Маглуар с дежурным санитаром. Они бросались на больного, который тут же успокаивался. Казалось, что они пеленают труп.

Сестра Маглуар ничего не понимала. Значит, ей есть чему еще поучиться после сорокалетнего стажа работы. Только вот кто подскажет, как успокоить эту боль?

Высокая костлявая девица.

Она явилась в палату к желтолицему сумасшедшему старику-сыщику в один дождливый весенний день. Она сухо и прямо села у изголовья больного, произведя на него не больше впечатления, чем другие посетители – молодой кудрявый инспектор полиции в шерстяном свитере навырост и церемонно вежливый комдив Аннелиз. Инспектор Ван Тянь не оказывал гостям никаких почестей. Он не реагировал на вопросы, не отвечал на взгляды. Когда высокая девица погребального вида склонилась над его ремнями, он и бровью не повел. Сестра Маглуар не понимала, что за сила исходит от этой девицы с сухой и бледной кожей. Девица развязала кожаные ремни так спокойно, как будто получила на это санкцию от самого Господа Бога, и сестра Маглуар не стала возражать. Освободив тело инспектора Ван Тяня, девица стала растирать ему запястья и делала это долго, массируя руку до самого локтя, восстанавливая циркуляцию неизвестно чего. Как бы то ни было, а зрачки старика-полицейского, прежде тупо уставленные в потолок, под конец сместились вбок и остановили свой взгляд на длинной молчаливой девице. Она отнюдь не ответила улыбкой на этот взгляд воскресшего из мертвых и не задала больному ни одного вопроса. Она только завладела его ладонью и стала утюжить ее ребром руки с какой-то профессиональной грубостью. Когда ладонь совершенно разгладилась, девица вперила в нее свой пристальный взгляд. И, наконец, заговорила:

– Итак, первая часть программы выполнена. Вы стали жертвой сатурнизма – избыточного содержания свинца в организме.

Голос у нее был похож на тело – резкий и сухой. Сестру Маглуар это удивило, потому что сама она обладала голосом скорее сочным и мягким. Девица продолжала:

– Я сказала вам, что от этой болезни пала Римская империя, и так оно и есть. Все сошли с ума. Сатурнизм приводит к безумию. Причем именно к такому, как у вас. Последние поколения Цезарей только и делали, что убивали друг друга, мужья – жен, братья – сестер, отцы – детей, точно так же, как вы сейчас насмерть воюете с самим собой. Но пули из вашего тела уже извлечены, и вы выживете.

Больше она ничего не сказала. Она без предупреждения встала и покинула палату. У двери она оглянулась на сестру Маглуар:

– Привяжите его.

Назавтра она вернулась. Снова отвязала старика-инспектора, сделала ему массаж, разгладила ладонь, пристально вгляделась в нее и заговорила. Ночь больной провел относительно спокойно. Сестра Маглуар слышала, как в нем как бы зарождались намеки на спор, но эти внутренние потасовки тут же подавляло присутствие таинственной силы.

– Я вижу, мы нашли общий язык, – сказала длинная, сухая девица без малейшей преамбулы. – С сегодняшнего дня вы переходите к выздоровлению.

Она говорила, не глядя на больного. Она обращалась только к руке. Она массировала двумя большими пальцами холмы и борозды его ладони, но разглаживалось почему-то лицо старика-инспектора и становилось шелковым, как детская попка. Сестра Маглуар в жизни ничего подобного не видела. Однако девица изъяснялась без всякой нежности:

– До настоящего результата еще далеко. Когда вы прекратите хныкать над собственной судьбой, мы сможем поговорить серьезно.

Так закончилось второе посещение. Она вышла, не приказав связать больного. Назавтра она вернулась.

– Ваша Жанина умерла, – с ходу заявила она открытой ладони, – а бабушки Хо никогда не было.

Ни один из этих ударов не сразил больного. Сестра Маглуар видела, что впервые с момента поступления в клинику он сосредоточился на чем-то находящемся вне его.

– Зато моя мать сбежала с вашим коллегой Пастором, и теперь у меня на руках младенец, которому вы очень нужны, – продолжала гостья. – Это девочка. Дурак Жереми назвал ее Верден. Она вопит, как только откроет глаза. Она хранит в себе все воспоминания о Первой мировой войне, о той эпохе, когда каждый считал себя немцем, французом, сербом, англичанином или болгарином, а кончили все в одной гигантской мясорубке на великих восточных равнинах, – как сказал бы Бенжамен. Вот что стоит перед глазами у нашей Верден: зрелище массового самоубийства во имя интересов нации. И только вы можете ее успокоить. Я не могу объяснить этот факт, но у вас на руках она перестает орать.

Тут она исчезла, чтобы вновь явиться на следующее утро. Она не придерживалась графика посещений.

– Кроме того, – сказала она, – Риссона нет, а истории детям рассказывать надо. После Риссона мой брат Бенжамен сильно проигрывает. Зато вы сможете справиться с этой ролью. Нельзя двенадцать лет рассказывать самому себе сказки, нельзя выдумать персонаж бабушки Хо, не будучи великолепным рассказчиком. А ваши анекдоты не раз воскрешали инспектора Пастора. Итак, выбирайте сами: умирать или рассказывать. Я вернусь через неделю. Но предупреждаю по-честному: наша семейка – тот еще подарок!

То, чему стала очевидцем сестра Маглуар в последовавшие семь дней, было не менее чем чудом. Раны больного заживали на глазах. Как только у него вытащили зонд, он стал есть за четверых. Светила науки кругами ходили у его кровати. Студенты восторженно чиркали в тетрадках.

На рассвете седьмого дня он сидел одетый, с упакованным чемоданчиком и ждал худенькую девицу. Она явилась в шесть часов вечера. С порога сказала:

– Такси ждет внизу.

Он вышел, даже не опираясь на ее руку.

«Над Бельвилем стояла зима, и действующих лиц было пятеро. Если с замерзшей лужей, то шестеро. И даже семеро, считая пса, который увязался за Малышом в булочную. Пес был эпилептик, и язык у него вываливался набок».

А у нас ночь. Клара накрыла кашемировым платком маленькую лампу, отбрасывающую неяркий свет на пол детской спальни. От пижам и ночных рубашек пахнет яблоками. Тапки болтаются в воздухе. Тянь сидит на Риссоновом табурете и рассказывает. Маленькая Верден спокойно спит у него на руках. Глаза детей не сразу уплыли вдаль. Сначала они придирчиво смотрели на старика-полицейского. Один лишь промах – и ему несдобровать. Кто этот выскочка, покусившийся на роль Риссона? Раунд первый, наблюдательный. Но у старика Тяня крепкие нервы. И к тому же голос, как у Габена. А это помогает.

– Я расскажу вам сказку про фею Карабину, – объявляет он.

– Это та фея, которая превращает дяденек в цветы? – спросил Малыш.

– Она самая, – ответил Тянь. И добавил: – Только чур, не зевать, потому что в этой сказке у каждого из вас будет своя роль.

– Что я, маленький? Я уже вышел из возраста сказок.

– Нет такого возраста.

С тех пор он рассказывает.

У меня на коленях лежит голова Джулии, она весома и ощутима, как настоящая встреча.

Глаза детей наконец перестали следить за Тянем. Взгляды уплыли вдаль. А когда в конце первой главы старая дама со слуховым аппаратом оборачивается и пуляет в блондинчика, все просто подпрыгивают! Потом чудная тишина – удивление потихоньку укладывается на место.

Но Жереми хочет побунтовать. Когда все возвращаются с небес на землю, он говорит:

– Непорядочек.

– В чем это непорядочек? – спрашивает Тянь.

– Ну, этот твой блондинчик, Ванини, он ведь скотина и расист, так?

– Так.

– Он же любит бить арабов кастетом по голове?

– Ну.

– Тогда чего он у тебя выходит смешным?

– Как смешным?

– Ну, когда он думает, что замерзшая лужа похожа на Африку, и что старуха дошла до середины Сахары, и что можно срезать угол через Сомали и Эритрею, но только Красное море на обочине ужасно замерзло, – это же мысли, в общем-то, классные?