Мой знакомый учитель

— Сейчас начнут.

Встал возле своего ручного пулемета, деловито проверил четыре противотанковые гранаты — каждому досталось по четыре, это все, что могли оставить ушедшие, — высунул голову из окопа. Глазков устроился возле станкача, а рядом Синица, который был вторым номером.

Впереди, метрах в восьмистах, дорога круто уходила вниз, в овраг, а выползала из оврага километра за два от места, где притаились в стороне смельчаки. Вот из того оврага выкарабкались три танка и, покачивая длинными хоботами пушек на колдобинах, стремительно помчались к окопам. Они не стреляли, они летели на полной скорости, имея целью проскочить тонкую ниточку обороны, очутиться в тылу.

Каждый из троих взял по гранате, без команды, по велению внутренней дисциплины. Глазков помнит мелькание блестящих траков, узкую смотровую щель и темный злобный кругляшок дула пушки, звонкий надрывный стук двигателя и грохот гусениц. Приподнялся и кинул гранату под самое брюхо чудовища. Танк подкинуло, повернуло влево, и он замер вполоборота, подставив защитникам бок с белым крестом. Все. Отползал по земле. Подбил танк и Горчаков, но Синица замешкался, и танк проскочил окоп и попытался было развернуться, но Горчаков бросил гранату вслед, и танк загорелся. Гитлеровцы хотели было потушить пламя, да отказал двигатель. Они повыскакивали, но их привел в чувство Синица из автомата, приговаривая:

— Я ж тоби балакал: не ходи, сапоги стопчешь!

Еще были танки, их тоже подбили. Но несколько автоматчиков спряталось за подбитые танки и донимали бойцов прицельным огнем. С Горчакова сбили пилотку, Синицу ранили в левое плечо. Танки ползли снова. В который раз! Остались последние две гранаты. Синица молча взял одну, выдернул кольцо, поглядел на сержанта, ничего не сказал, только подмигнул как-то невесело, вылез из окопа и выпрямился. Небольшого роста, в разорванной гимнастерке, в обмотках, без ремня, он, шатаясь от потери крови, двинулся навстречу танку. И хотя фашисты вели отчаянную стрельбу — ни одна пуля не задела Синицу, а если и задела, то не сумела свалить с ног солдата. Танкист не выдержал поединка, свернул, норовя объехать человека, но было поздно. Непостижимым образом Синица прыгнул вперед и упал под гусеницы.

Грохнул взрыв, и танк закружился на месте с подбитой гусеницей. А между тем автоматчики, прикрываясь танком, сумели подойти к окопам почти вплотную. Горчаков бросил в них противотанковую гранату. Но это остановило врагов ненадолго. На пулемете оставался последний диск. И тогда Горчаков тоже вылез из окопа, прижал приклад пулемета к животу и, продолжая стрелять, зашагал навстречу автоматчикам. Те в ужас пришли, некоторые даже попятились: не ожидали такой смелости от русского солдата. Но чья-то очередь пришлась Горчакову по груди. Он остановился будто в недоумении и рухнул на спину. Однако автоматчики подошли к нему не сразу, а предварительно пустив в бойца несколько пуль для безопасности.

Туго приходилось Глазкову. Пулемет его захлебнулся. Кончалась лента, кипела вода в кожухе. Заклинило патрон, а фашисты уже лезли со всех сторон, кричали:

— Русс! Сдавайс!

«Живым намереваются взять». И Глазков снял с пояса гранату-лимонку, сжал ее в левой руке, выдернул кольцо и лег. В последний момент левую руку вытянул как-то машинально к ногам, выпустил гранату. Помнит сырой запах земли, крики фашистов, а потом грохнуло, толкнуло больно, и все провалилось в бездну…

Между прочим, тетка Марфа говорила, что она выколупала из тела Владимира двенадцать мелких осколков.

Сейчас даже не верится, что было такое. Может, приснилось? Владимир Андреевич взглянул на Лену, дрогнуло сердце: в глазах жены стыли слезы. Сидела она как-то неестественно прямо, уставившись на Мельникова, и наверняка не видела его.

Люся подошла к Владимиру Андреевичу, поцеловала его в щеку:

— За папу, за меня и за всех, всех.

Кто-то захлопал в ладоши, но сразу же понял, что хлопки неуместны, и умолк. В качалке заплакал маленький, все вдруг очнулись, задвигались, заговорили, а Люся поспешила на зов своего сына. И гости вспомнили, зачем, собственно, собрались они за этим праздничным столом, и снова зазвенели рюмками.

Владимир Андреевич и Мельников так весь вечер и проговорили о разных разностях.

И запись в дневнике:

«Были у Пестунов. Негаданная встреча с лейтенантом Мельниковым, с бывшим моим взводным! Сообщение тетки Марфы подтвердилось. Восемнадцать лет числился в списках Героев Советского Союза, и поди-ка ты! Узнал об этом только теперь. Рад? Конечно! Друзья мои, побратимы мои, Степан Горчаков и Микола Синица! Я помню вас, я знаю: это высокая награда и ваша награда! Будущим летом я непременно побываю на том нашем последнем рубеже, поведаю вам, друзья, о своей жизни».

18. В школе

На следующий день Мельников привел корреспондента «Советской России», который битый час донимал Владимира Андреевича вопросами и сфотографировал его на прощание. Пришло поздравление и от пионеров. Они приглашали Глазкова летом в гости. Настенька и Нюся рассказали в девятом все, что слышали у Люси, и Владимир Андреевич вырос в глазах учеников сразу на две головы. Но его они ни о чем не спрашивали, а он всеми силами старался доказать, что ничего, ровным счетом ничего не изменилось.

…В это утро Владимиру Андреевичу что-то нездоровилось — болела голова. В учительской, как обычно, прислонил к шкафу трость и хотел снять пальто. Возле него очутилась Анна Львовна, предлагая свою помощь.

— Разрешите поухаживать?

Владимир Андреевич был в плохом настроении, усмехнулся и сказал раздраженно:

— Благодарю вас, как-нибудь сам.

Он повесил пальто на вешалку, причесал волосы и обратил внимание на тишину в учительской, хотя преподаватели были все в сборе. Почувствовал неловкость: принесла же нелегкая эту Анну Львовну со своими услугами! Прошел к столу, но учителя по-прежнему молчали, и хотелось спросить: «Что произошло, черт возьми? Почему все, как в рот воды набрали?»

Зазвенел телефон. Лидия Николаевна взяла трубку:

— Да. Школа. Здесь, — и протянула трубку Владимиру Андреевичу. — Жена просит.

Лена редко звонила в школу, лишь в исключительных случаях. Что такое стряслось? Опять что-нибудь с Танюшкой? Утром отвел ее в садик, ничего, веселая была, сто вопросов задала, пока шли до садика. Может, с Леной что? Она в последние дни жаловалась на боли в груди. Отправлял в больницу, отказывалась, дескать, пройдет и так.

Владимир Андреевич, волнуясь, принял трубку от Лидии Николаевны:

— Слушаю.

— Ты, Володя?

— Я. Что такое?

— Ничего. Но ты читал? — Что? Ничего я не читал.

— Тут о тебе в «Советской России» написано. У вас там должна быть газета. Сильно написано. Я рада, Володенька.

— Ладно, ладно, — проговорил он, и раздражение потихонечку исчезло. Теперь понятно: почему Анна Львовна хотела услужить… Кто-то пододвинул Владимиру Андреевичу газету, он машинально взял ее. На четвертой полосе нашел статью о себе, бегло пробежал ее глазами, внимательно не стал читать — не получилось бы.

Лидия Николаевна встала и церемонно пожала руку:

— Поздравляю, от души поздравляю.

Принялись поздравлять и другие учителя, а Анна Львовна, не помня зла, улыбнулась и сказала:

— Знаете, у меня нынче открытие. Ведь я вас принимала совсем, совсем за другого, за самого обыкновенного, а вы вон какой! Герой!

— И что же изменилось? — сказал ей в ответ Владимир Андреевич. — Сами же говорили: лесть никогда не бывает искренней.

— Но я не льщу. Я говорю правду.

— Откровенно говоря, я не понимаю, что же особенного произошло? Было дело, правильно. Но это же было давно. А каким я был вчера, таким остался и сегодня! Верно?

— Ну не скажите! — кокетливо посмотрела на него Анна Львовна. — В моих глазах вы стали другим — значительнее!