Мой знакомый учитель

Глазковым гости гостеприимно предложили несколько мест за столом, но Николай усадил их между Настенькой и Нюсей. Владимир Андреевич повеселел: все-таки со знакомыми вечер начинать проще.

Люся с Николаем восседали на видном месте, в торце высокого стола, будто на свадьбе, хотя сегодня никто не кричал требовательно «горько». В углу комнаты, между окном и кроватью, приютилась качалка, а в качалке новорожденный — виновник сегодняшнего торжества.

Кто-то из гостей потребовал налить Глазковым штрафные. Молодой парень, сидевший напротив, с готовностью схватил бутылку столичной и налил Владимиру Андреевичу полный граненый стакан, оставаясь глухим к возражениям. Однако на помощь Глазкову подоспел Николай, да и Нюся с Настенькой постояли за своего учителя, и штрафная не состоялась. Налили обыкновенную стопочку.

— Ай, спасибо, други мои, — засмеялся Владимир Андреевич, обретая необходимый для такой обстановки шутливый тон, — за службу верную, за слово веское. Выпьем же за хозяина, красна молодца, да за хозяюшку Людмилу Прекрасную, да за их новорожденного богатыря — сына. Да быть ему космонавтом!

Владимир Андреевич опрокинул водку в рот, покачал головой, сморщился. Лена никак не могла решиться: и отказаться неудобно, и выпить боязно.

— Одну можно. Ничего! — успокоил ее Владимир Андреевич, и она выпила рюмку сладкой вишневой наливки.

Разговор за столом растекался на маленькие ручейки, Владимир Андреевич наклонился к Настеньке.

— Как Юра?

— Готовится уезжать. В Кисегач поедет, там санаторий хороший. Хотел перед отъездом зайти к вам.

— Обязательно пусть приходит. Так и передай ему.

— Хорошо.

Теперь Владимир Андреевич потихоньку начал разглядывать гостей. Половина молодежи — парни, девушки, друзья Николая и Люси. Есть и пожилые. За низким столом, там с краю, седая женщина отодвинула от себя невыпитую рюмку и с улыбкой слушала всю эту разноголосицу. Среди седины оставались у нее удивительно черные прядки, да в бровях сохранилась чернота. Глазков догадался — это мать Николая, в лице ее тоже было что-то цыганское. Рядом мужчина, уже пожилой, с маленькой лысиной, которую едва прикрывали волосы, подвигал рюмку снова к Николаевой матери, что-то убежденно доказывая: наверно, уговаривал выпить, но она все с той же улыбкой отодвигала рюмку. Лица его Владимир Андреевич рассмотреть не мог, мужчина сидел к нему вполоборота. Глазкова отвлекли, потребовали, чтобы он поднял стопку и выпил вместе со всеми за молодую мать. Он не отказался. Потом продолжал изучать гостей. Остановился на мужчине… Тот на какую-то долю минуты повернулся к Владимиру Андреевичу. Знакомое лицо! Погоди, ведь это же тот самый, который встретился тогда на улице! Конечно, он: и усики маленькие, и шрамик над бровью. Закрутились, затревожились мысли. Повернулся к Настеньке, спросил:

— Скажи, ты не знаешь вон того, с усиками?

— Это же Люсин папа.

— А-а! Фамилия у него тоже Пестун?

— Мельников. Люся же Мельникова!

Мельников, Мельников… Очень знакомая фамилия. Знакомая по неимоверно далеким тяжелым годам… И сразу как-то, будто озаренная яркой вспышкой, встала в памяти картина: пасмурная нудная морось, чавканье сотен ног по дорожной грязи. В туманной дали синяя кромка леса. Идут солдаты, усталые, голодные, небритые… Чавкает под ногами грязь. А позади тревожно и глухо грохочет канонада… Чав, чав, чав… Еле передвигаются ноги, голова отяжелела и отупела — хоть бы один часик поспать. Прямо здесь, в поле, на сырой земле. Хоть один часик… Но сбоку слышен хрипловатый окрик лейтенанта:

— Не отставать! Не отставать!

Окрик лейтенанта Мельникова.

Владимир Андреевич поднялся и попросил Лену:

— Пусти-ка я выйду.

— Куда?

— Надо.

Она отодвинулась. Владимир Андреевич вылез из-за стола и подошел к Мельникову. Сердце не слушалось: сильно колотилось, выпрыгнуть хотело, что ли? «Спокойно, Володя, спокойно», — приказал себе Глазков.

— Со внуком вас! — остановился он возле Мельникова. Тот повернулся на стуле, но так было неудобно, и встал. Глазков пожал ему руку.

— С первым и не последним, — улыбнулся Мельников. — Мать, налей-ка нам по стопочке!

Мельников придвинул свободный стул, усадил Глазкова рядом и, обняв его за плечи, сказал:

— Слышал я о вас от Люси. Очень рад познакомиться. Только, сдается мне, где-то я вас встречал.

— Встречали, — ответил Глазков.

— Вот память дырявая стала!

— Недавно, я чуть под автобус не попал…

— Верно! Я тогда к Люське торопился.

— А я от них шел.

— Вот, понимаешь, как бывает!

— Но ведь мы с вами еще раньше встречались.

— Ну-ка, ну-ка! Напомни.

— Мы с вами однополчане.

— Ох, ты! — радостно подскочил на стуле Мельников, снимая руку с плеча Глазкова, и даже подвинулся поближе. — Ты тоже из 28… полка?

— Да. Из третьего батальона.

— Так ведь и я…

— Из второй роты.

— Батюшки мои! Как же я вас не знаю?

— Знаете! Я служил в третьем взводе.

— Так я ж командиром этого взвода был! — воскликнул Мельников, хлопнув себя по колену. — Да кто же ты такой, черт побери!

— Моя фамилия Глазков.

— Слышал.

— Не вспомните?

— Стоп, стоп… Командир третьего отделения сержант Глазков? Володя Глазков?

— Он самый.

Мельников вдруг нахмурил брови, немного отодвинулся, вероятно, для того, чтобы лучше рассмотреть Глазкова, хмыкнул раза два, скрывая этим свою растерянность. Нет, не мог признать в этом солидном мужчине с поседевшими висками прежнего сержанта, почти мальчишку. И потом… После того боя…

— Или хмель в голову ударил, — тихо проговорил Мельников, — или я что-то путаю… ведь сержант Глазков погиб.

— Как видите, он перед вами.

— Погодь, милый друг, — выпытывал Мельников, — но ведь сержант подорвал себя гранатой!

— Уцелел!

— Уцелел? Выходит, ты это ты — тот самый Глазков?

— Тот самый.

— Сержант Глазков?

— Именно! — засмеялся Владимир Андреевич, видя, в какое недоуменье повергла эта встреча Мельникова. Но тот, кажется, уже пришел в себя, убедился, наконец, что перед ним сидит действительно сержант Глазков, а не кто иной, и страшно обрадовался. Протянул к нему руку и закричал так, что обратил на себя внимание всех:

— Дорогой ты мой сержант! Дай-ка я тебя поцелую, родной ты мой человек!

И он заключил Глазкова в железные объятия. Люся засуетилась. Она подумала, что буйная радость отца внесла неловкость в общую застольную обстановку, и сказала громко:

— Папа, ты уже пьян!

Мельников освободил Владимира Андреевича от объятий, рукой смахнул с глаз слезу и возразил твердо и совершенно трезво:

— Ничего подобного! Я еще не пьян. Но знаешь, кого я встретил? Нет, ты не знаешь, кого я встретил. Тебе он только учитель, а мне больше — друг, однополчанин, и не просто однополчанин, а герой в полном смысле слова.

— Это вы зря, — сконфузился Владимир Андреевич. — Так сразу да при всех.

— Неправда разве? Погодь, а где твоя Звезда? Почему я на твоем пиджаке не вижу Золотой Звезды?

— Никакой у меня Звезды нет.

— Вот оказия какая! И ты ничего про Звезду не ведаешь?

— Ничего.

— Да, да… Тебя ж считают… Но это мы поправим! Завтра же и поправим!

— Папа! Объясни, пожалуйста, никто ж ничего не понимает, — снова вмешалась Люся, и только теперь Владимир Андреевич обратил внимание на то, что за столом разговоры смолкли, гости и хозяева внимательно слушают их с Мельниковым диалог. У Лены пылали щеки, она перебирала в волнении кисточки скатерти и глядела на свои руки. Владимиру Андреевичу сделалось неудобно от любопытных взглядов. «Смешно прямо: из обыкновенного смертного превратился в необыкновенного. И всем стало вдруг интересно: а как выглядят необыкновенные люди? Нет, ничего не напутала Марфа Ильинична, новость до нее долетела быстрее, чем до меня. Бывает и так».

— Объяснять долго.