Мой знакомый учитель

— Вот видите! Беритесь-ка вы и за Бориса тоже, а?

— Возьмемся!

— Это уже порядок! Всего хорошего, мне сюда, — и Глазков пожал Вострецову руку. — Теперь я вам покоя не дам!

— Не возражаю! — весело воскликнул Максим, и они расстались.

Прежде чем лечь спать, Владимир Андреевич записал в дневнике:

«Самой трудной обязанностью учителя, по-моему мнению, является обязанность быть психологом, особенно, если работаешь со взрослыми учениками. Можно отлично знать свой предмет, уметь доходчиво его подавать, но если ты не будешь психологом, грош тебе цена. На эти мысли навела меня печальная история с Юрой и Волобуевым…»

13. Продолжение

Удивительная женщина Анна Львовна. Везде поспевала, все знала.

— Голубчик, Владимир Андреевич, вы слышали?

— Что?

— Бориса Липец вызывали в милицию. Подумайте, и он поднял руку на Юру Семенова! Как хорошо, что ушел из нашей школы.

— Что ж хорошего?

— И вы не понимаете? Вы понимаете, только испытываете меня, вижу, хитрец вы этакий!

— Нет, серьезно, не понимаю.

— Да ведь это ж такое пятно на школу!

— А-а!

Бориса Липец, действительно, вызывали в милицию. Сняли допрос и отпустили с миром. И Волобуева вызывали. А хулиганы были задержаны.

На другой день Анна Львовна остановила Глазкова в коридоре, посмотрела, чтобы поблизости никого не было, и по секрету сообщила:

— Волобуева из комсомола исключили, что делается! И все в вашем классе.

— Могло быть и в вашем.

— Да, конечно, могло, я не о том. Ведь «узурпатор»-то косо поглядывает на девятый. Помяните мое слово, она постарается избавиться от Волобуева.

— Ну, это мы еще посмотрим!

Говоря о том, что Лидия Николаевна косо посматривает на девятый, географичка нисколько не преувеличивала. Владимир Андреевич не удивился, когда Лидия Николаевна повела разговор о Волобуеве.

— Что же будем делать с Волобуевым? — спросила она Глазкова официальным тоном.

— Ничего.

— Но у него же такая репутация. К тому же еще и выпивает.

— Не слышал.

— Если вы не слышали, то я слышала, — сказала она тоном, не требующим возражений. — Из Волобуева толку не будет. Школе он обуза. О вашем девятом уже в райкоме знают.

— Знают, но однобоко.

— Нам от этого легче? Надо оздоровить девятый. Волобуева я отчислю.

— Вы этого не сделаете.

— Почему?

— Потому что нельзя так делать.

— Отвечаю за школу я, за все, что делается в ее стенах. И, пожалуйста, прошу не убеждать меня. Бесполезно.

— Убеждать я вас не буду, — сказал Глазков раздраженно. — Надеюсь, что сами поймете правильно. Если вы отчислите Волобуева, то я пойду в районо, в партком, райком, куда угодно, но не допущу этого. Его исключили из комсомола, это уже достаточно большая мера наказания.

— Хорошо. Я еще подумаю. Но вы подтяните класс, голубчик, покруче, покруче надо.

Лидия Николаевна к этому разговору больше не возвращалась.

Как-то Волобуев отозвал Владимира Андреевича в тихий безлюдный угол коридора, попросил:

— Можно с вами поговорить?

— Можно.

Губы у Женьки дрогнули, но он усилием сдержал себя, не заплакал, а тихо спросил:

— Что мне делать, Владимир Андреевич? Посоветуйте…. Отец у меня вы сами видели какой, не могу больше с ним жить. Из комсомола исключили. На работе перестали со мной разговаривать… Как же я теперь жить буду?

Нет, Владимир Андреевич не жалел Волобуева, хотя всем сердцем понимал, как ему трудно сейчас. Но твердо верил, что это испытание для него не будет бесполезным.

— Совет я могу дать тебе только один, — сказал Владимир Андреевич, — не вешать головы! Еще можешь доказать, что парень ты неплохой. И вот еще что. Не перебраться ли тебе в общежитие?

— Не пустят же меня…

— Об этом я позабочусь. Ну?

— Согласен.

— Ребята живут там дружно, тебе с ними будет легче и веселее.

Владимир Андреевич попросил Вострецова устроить Женьку в общежитие. Максим лаконично ответил:

— Какой может быть разговор! Сделаем!

А через две недели он позвонил Глазкову в школу и сообщил, что Волобуев может переселяться в общежитие, койка для него там выделена.

— Хлопцы в комнате что надо.

— Спасибо, — поблагодарил его Владимир Андреевич.

…Глазков получил письмо от пионеров… Тогда он ответил им сразу же, рассказав о своих фронтовых друзьях, погибших в бою за деревушку, и посчитал, что на этом переписка со школьниками закончилась. Однако пионеры не забыли его. Они выслали фотографию обелиска — памятника воинам, сообщили также, что имена Горчакова и Синицы, о которых писал Глазков, тоже высечены на памятнике. Но самое интересное из письма ребят было не это. Они написали в Москву, что сержант Глазков вовсе не погиб, а жив и здоров, что он работает на Урале учителем, и из Москвы запросили адрес Глазкова. Ребята уведомили Владимира Андреевича, что адрес его они послали в Москву.

— Смотри, Лена, — протянул он жене письмо. — Кому-то там потребовался мой адрес. Зачем, как думаешь?

— Может, кто из знакомых тобой интересуется?

— А что? Пожалуй.

Письмо пионеров Владимир Андреевич спрятал в ящик стола, фотографию вложил в альбом, и на другой же день забыл о них. На этом дело не кончилось. Глазков получил письмо из Москвы. Письмо на бланке, официальное. Просили написать о себе: где родился, где призывался в армию, в каких частях служил, как именовалась часть, в составе которой дрался он за эту деревушку — да еще с подробностями: в каком полку, в каком батальоне, роте, взводе и т. д.

— Ничего не понимаю! — пожал плечами Владимир Андреевич. — Зачем все это надо?

— Ты пиши, — посоветовала Лена. — Потом выяснится.

— Потом, потом. Должен же я знать, для чего это.

Но, поворчав, написал подробно, как полагалось.

14. У Юры в больнице

Владимир Андреевич собрался навестить Юру. Лена купила конфет и где-то достала яблок. Осталась от праздника банка земляничного варенья. Сложила в сетку и дала Владимиру Андреевичу.

— Что это? — спросил он.

— Передашь Юре.

— Больше ничего не могла придумать? Пару яблок унести куда ни шло, а здесь же целая торба!

— Не рассуждай, пожалуйста! Раз собрался, то иди.

Он вздохнул и взял узелок: разве женщин когда переспоришь? Они всегда знают больше всех. По дороге вспомнил: «Книжку бы какую-нибудь взять…» Но возвращаться не хотелось.

В приемной не нашлось свободных халатов, надо было подождать. Владимир Андреевич устроился возле окошечка, в которое сдавались передачи больным. Да, больничная обстановка, устоявшийся запах карболки, эти белоснежные халаты на сестрах — все напоминало былые времена — госпиталь. К счастью, не было надобности бывать в больницах, но всякий раз, как попадал сюда, вспоминал годы своего лечения. Что-то в этих воспоминаниях было и грустное и доброе в одно и то же время.

Наконец, халат освободился, и Владимир Андреевич заспешил.

В палате лежали двое: Юра и пожилой мужчина, у которого левая нога была замурована в гипс. На осунувшемся, с нездоровой желтизной лице выделялись одни большие голубые глаза, которые сейчас живо и радостно поблескивали. Только перед Глазковым приходила Настенька с подружкой, которая Юре нравилась.

Владимир Андреевич выложил все из сетки — и получилась целая гора на тумбочке.

— Зачем вы беспокоитесь? Посмотрите, сколько нанесли, — открыл дверку тумбочки Юра. Чего только там не было: и яблоки, и конфеты, и лимоны, и варенье… — На всю больницу хватит, Владимир Андреевич!

— Ничего, ешь, поправляйся!

Глазков присел на табуретку возле койки.

— Ну как?

— Лучше стало. Через недельку разрешат вставать. Сегодня врач на обходе говорил: «Не торопитесь, некуда торопиться». Надоело. Если бы вы знали!

— Знаю, Юра, еще как знаю! Полтора года отвалялся, свет не мил был.