Мой знакомый учитель

Секретарша пожала плечами: мол, дело ваше, только напрасно теряете время. Звонили телефоны, в кабинет входили и выходили озабоченные люди, секретаршу несколько раз вызывал сам директор коротким требовательным звонком, и она спешила к нему, сохраняя невозмутимость.

Наконец, совещание закончилось. Двери кабинета распахнулись, и оттуда повалил народ — солидный, крупный, прилично одетый; у того виски седые, другой с седыми бровями, а у этого лысина на самой макушке светится. Были среди них и молодые, серьезные, с непривычной для них важностью во взгляде. И сразу приемная наполнилась гулом: одни о чем-то бурно спорили между собой, другие разговаривали мирно и неторопливо, третьи похохатывали. Были и очень мрачные — не иначе пережили только что крепкую головомойку. Народ в приемной долго не задерживался, как-то незаметно рассеялся, оставив после себя тусклый табачный дым.

Последним из кабинета вышел высокий плечистый человек с университетским значком на лацкане коричневого пиджака. Владимир Андреевич сразу же подумал, что где-то встречал этого рыжеватого великана-инженера. И так бы гадал, если бы секретарша не позвала.

— Вы мне нужны, товарищ Липец.

Липец! Видимо, брат Бориса, — удивительно похожи!

Владимир Андреевич поднялся с дивана и направился к двери кабинета, полагая, что раз совещание кончилось, можно, стало быть, и заходить. Но секретарша на полуслове оборвала разговор с Липец, повернулась к Глазкову.

— Я доложу о вас, вот только с товарищем кончу.

Липец с высоты своего чуть ли не двухметрового роста взглянул на Глазкова, кивнул секретарше:

— Хорошо, Галина Петровна, не забуду, пришлю. У меня готово.

Он вежливо поклонился и заспешил к выходу; черные лакированные ботинки еле слышно похрустывали. Секретарша встала и скрылась за двойной дверью кабинета. Появилась оттуда скоро, — Владимир Андреевич даже по часам проверил: ровно через минуту, — и сказала:

— Илья Михайлович сегодня занят.

— В таком случае я доложу о себе сам.

Секретарша обидчиво покраснела.

— Товарищ, — тихо проговорила она, видимо, с трудом удерживаясь, чтоб не повысить голос, — нельзя, товарищ.

Однако сама опять повернулась к двери и вошла в кабинет. На этот раз ее не было долго, минут пять, а то и больше: уговаривала, что ли, директора. Появилась и сердито, даже не взглянув на Глазкова, сказала:

— Заходите!

Кабинет Костенко показался Глазкову неуютным: продолговатый, с высоким потолком и громоздкими окнами. Стол с зеленым сукном, покоящийся на четырех пузатых ножках. На столе в беспорядке разбросаны бумаги, книги, папки и даже телеграмма с красной пометкой «Правительственная». Чернильный прибор из серого с черными прожилками мрамора был тоже под стать столу: грузный, тяжелый, мрачноватый.

Когда Глазков вошел в кабинет, Костенко писал, низко склонив начинающую лысеть голову. Он молчаливо кивнул в сторону стула, приглашая посетителя сесть. Владимир Андреевич опустился на стул, и им овладела робость. Костенко был крупной кости, широкоплеч. На неурочного посетителя посмотрел хмуро и продолжал работать.

— Кончаю, — наконец, объявил он сердитым баском, но зазвенел телефон. На маленьком столике стоял продолговатый с белыми клавишами телефонный аппарат не знакомой Глазкову конструкции. Директор нажал крайнюю клавишу и взял трубку. Говорил по телефону властно, отрывисто и о таких вещах, о которых Владимир Андреевич слышал впервые и не имел ни малейшего понятия. Глазков позавидовал этому крупному горбоносому человеку с властными движениями и повелительным голосом: вот он знает что-то такое, чего не знает Глазков, а это что-то очень важное и составляет частичку того огромного, что вобрал в себя завод. Конечно, Владимир Андреевич на каждом шагу встречал таких людей, которые знали то, что не знал он. И это было вполне естественно. Однако же Костенко подавлял своей уверенностью, каким-то своеобразным ненавязчивым величием и значимостью.

Не успел директор бросить трубку на рычажок, как бесшумно открылась дверь, и в ее проеме выросла секретарша.

— Андронов, — доложила она.

— Подождет, — махнул рукой Костенко. — Только пусть не уходит. Нужен.

Секретарша исчезла. Костенко отодвинул от себя в глубь стола бумагу, над которой только что работал, и обратился к Глазкову, снимая очки в золотой оправе:

— Слушаю вас.

Глаза усталые, коричневые, чуть на выкате. Брови лохматые, разбавленные сединой. Щеки начисто выбриты, до синевы, губы властно сжаты.

— Я прошу извинения, что оторвал вас от дела, — начал было, волнуясь, Глазков.

— Вы о самом главном, — поморщился Костенко.

— Хорошо, — согласился Владимир Андреевич. — Постараюсь быть кратким. Я учитель, преподаю в школе рабочей молодежи. Пришел просить вас за одну ученицу. Около года назад она вышла замуж. Ютится сейчас в бараке, в неустроенной комнате. Оба учатся.

— Так. Ясно.

— Почему бы не выделить им комнату в новом доме? Знаете, когда начинаешь жизнь, всегда хочется начинать ее хорошо. По-моему, у нас есть возможности способствовать этому…

— Так, — обронил Костенко, с интересом поглядывая на Глазкова, и еле заметная усмешка тронула кончики тонких губ. — Продолжайте.

— Я все сказал. Могу добавить не по существу: десять лет назад с такой просьбой я не пришел бы.

— Не пришли бы?

— Нет.

— М-да. Вы поставили меня в невыгодное положение.

— Не понимаю.

— Что ж тут понимать? Откажу — вы скажете: чинуша не хочет, чтобы молодожены начинали жизнь хорошо, в новой квартире. А я хочу, чтоб они жили в новой квартире. Я эти проклятые бараки во сне вижу, я тоже в них начинал жить.

— Так дайте квартиру!

— Не могу.

— Какая же тут логика?

— Железная. Хочу, но не могу.

— Извините, но я не верю. Если я хочу, то уже могу.

— Вы когда-нибудь на хозяйственной работе были? Нет? Тогда вам трудно меня понять. Я хочу всем, не только молодоженам дать приличные квартиры. Всем, кто работает на заводе. Но я не волшебник! Вы верите?

— Нет.

— Ого! — Костенко из ящика достал пачку «Казбека», закурил и пододвинул ее к Глазкову: — Курите.

Владимир Андреевич отказался.

— Так вот, — посуровел Костенко, — у вас сейчас одна забота — помочь молодоженам, я вас отлично понимаю. Кстати, кто они?

— Николай Пестун, доменщик.

— Понятно. У меня забот полон рот: жильем надо обеспечить сотни семей и, обратите внимание, остро нуждающихся. Многосемейных. Пожилых. Больных. Всяких.

— Все это мне ясно; собственно, я ожидал такое возражение. Но согласитесь со мной, что порой квартиры неправильно распределяют. Я знаю, например, что одному инженеру, который нуждался, дали трехкомнатную квартиру, а семья у него четыре человека.

— Кто это?

— Разве это важно?

— Хорошо, пусть неважно. Недавно я настоял в завкоме дать квартиру инженеру Липец. Его вы имели в виду?

— Нет, другого.

— Липец остро не нуждался.

— Вот видите.

— Постойте! — резко возразил Костенко. — Не спешите с выводами. У Липец рабочий день не кончается на заводе, он работает и дома, от его нововведений завод получил тысячи рублей экономии, облегчен труд сотен рабочих. Если мы создадим условия такому инженеру, то я уверен — мы сделаем доброе дело для рабочих, для завода, для государства. Так?

— Да, но это исключение.

Костенко оперся руками о стол, подался вперед, словно собираясь встать, и зло ответил:

— Послушайте, не утверждайте то, о чем плохо осведомлены. Если вам известен случай неправильного распределения квартир, я в этом сверхъестественного ничего не вижу, но считаю именно этот случай исключением. О ваших молодоженах я подумаю.

Костенко подвинул к себе настольный календарь и записал адрес Пестунов и домну, на которой работал Николай. Потом через стол протянул Глазкову руку.

— До свидания! Желаю вам всяческих благ.

Рукопожатие было энергичным, крепким. Взглядом проводив Владимира Андреевича до двери, наблюдая, как он тяжело припадает на правую ногу, вместо которой поскрипывал протез, Костенко левой рукой взялся за подбородок, а правой хотел нажать кнопку звонка, уже потянулся к ней. Решил предложить машину, но подумал, что может обидеть человека, и это его удержало.