Покоя не будет

Ивин неопределенно пожал плечами.

— Тонька ничего, — успокоила его бабка Медведиха, — блюдет себя. И Прасковья ничего, вот Трофим только скудает, шибко скудает здоровьем.

Тоню Олег Павлович и в самом деле выделил среди других девчат с первого приезда в деревню, это было почти год назад. Но сблизиться с нею по-настоящему так и не сумел.

Девушка она красивая, видная и, как однажды выразился тракторист Викул Петрович Медведев, «очень сдобная». Когда-то сам Викул имел большие виды на Тоню, ухаживал, говорят, даже предложение делал, но получил от ворот поворот и женился на рябой Нюрке Зыбкиной. Ревнивой и разбитной бабенкой оказалась Нюрка. Викул хоть и женился, но при каждом удобном случае вертелся возле Тони, завлекал смешными разговорами, иногда пускал в ход руки. Тоня посмеивалась, но рукам давала сдачи и стращала ухажера ревнивой женой. Нюрка узнала об этих ухаживаниях, устроила мужу громкую сцену, даже поленом замахнулась. Пришлось Викулу укротить прыть, а скоро появился у них сын, который окончательно приковал Викулу к Нюрке. Пожалуй, из-за нее Медведев Иван Михайлович открыл на центральной усадьбе ясли. О них толковали давно. Однако было недосуг, откладывали с весны на лето, с осени на зиму. Нюрка принесла сына в кабинет, положила на стол перед оторопевшим директором, сказав:

— У тебя своих младенцев нет, поводись с моим. Мне на работу надо, — и ушла.

Медведев, придя в себя, ругался почем зря, стекла дребезжали в окнах, вызвал Лепестинью Федоровну, вручил ей Нюркиного отпрыска:

— Водись до вечера, там разберемся.

Разбираться было нечего, пришлось директору раскошеливаться и открывать ясли.

Нюрка тоже доярка, на одной ферме с Тоней работает. Эта бабенка ловкая, вывернется из любого положения, а вот Тоня попала в беду. Наверно, коровы раствора карбамида напились и подохли. Не иначе.

Эх, Тоня, Тоня… Нравится девушка, очень нравится, взять бы да подойти и сказать начистоту. Что страшного? Хотел однажды проводить из клуба и объясниться, все как будто шло хорошо, из клуба вышли вместе, а потом руки и ноги свинцом налились, мысли вдруг словно выветрились, язык распух во рту — не двигался. Какое-то наваждение. Она убежала, ему до сих пор стыдно.

Потом утешал себя — что ни говори, а он старше ее на десять лет. Утешители толковали, будто такая разница для мужчины невелика, а самая нормальная. Но Олег Павлович твердил себе, что он для Тони неровня. Упорно твердил, это, особенно тогда, когда видел, что Тоня с кем-то разговаривает охотнее, чем с ним.

Да, ошарашил меня новостью Малев. Может, не ездить к Лихареву? Повернуть на ферму, благо до нее рукой подать — вон за той березовой рощей. Вот переполох-то будет. Подумают, что пришел следствие наводить, как-никак районное начальство. А ему не до следствия. Он представил Тоню убитой горем, в слезах. Нет! На ферму сегодня дороги не будет. Собирался к Лихареву, к нему и поедет. Там нужнее, у Лихарева техника простаивает из-за семян.

Мост через речушку построили в прошлом году, чисто обструганные сосновые перила не успели почернеть и потрескаться, а доски настила уже расхлябались. Речка текла мутная, на отлогих берегах желтела прошлогодняя трава — осока, приглаженная во время половодья.

Ивин закурил, всматриваясь в дорогу. Кажется, за окраинным саманным домиком — машина. Вот выкатился на простор бензовоз, таща за собой облако пыли. Ивин поднял руку. Тяжело вздохнув тормозами, бензовоз остановился, обдал теплым бензинным чадом, Олег Павлович проворно взобрался в кабину, спросив:

— Из второго?

Пожилой шофер утвердительно кивнул головой и дал газ. Баранку держит старательно, сидит прямо, машину ведет аккуратно.

— Кто у вас кладовщиком? — спросил Ивин.

— Пашка Сорокин.

— Пьяница?

— Нет, — после долгой паузы ответил шофер.

— Как же нет? Говорят, в дымину пьян.

Дорога вползла в березовую рощу и была в глубоких рытвинах, заполненных жидкой грязью. Бензовоз отчаянно закачало, будто он попал в свирепый шторм. Ивин схватился за дверцу. Шофер свел у переносья брови, поглубже нахлобучил кепку — туго ему на такой дороге.

Когда миновали рощу и вырвались на ровное поле, дорога опять стала хорошей, ровнее асфальта. Шофер облизал пересохшие губы, отозвался:

— Племянницу пропивал и назюзился.

Ивин наблюдал за скучной серой дорогой. Слева и справа поля. Местами в кучки жались низкорослые березки — колки. Встречалась непробороненная зябь, у которой верхние гребешки заметно посерели — влага испарилась. Поодаль щетинилась желтая прошлогодняя стерня. А вот отметины недавней работы. Поле укатано ровно, а все-таки следы сеялок хорошо заметны, поле будто аккуратно расчесано.

Потом бензовоз, натруженно гудя, брал подъем, а когда оказался на самой вершине, Ивину открылись дали, окрашенные в целую гамму цветов: черный — от вспаханной земли, желтый — от прошлогодней стерни, коричневый и белый — от березовых рощ и сизый — от уходящей за горизонт цепочки гор.

Второе отделение разместилось в Ванюково, возле березового леса. Деревушка вытянулась в единственную улицу, и от одного конца ее до другого высились тополя: большущие, раскидистые, кряжистые богатыри из древней сказки. В летнее время деревушку закрывал зеленый шатер. Сейчас тополя просматривались насквозь. Почки набухли и выделялись — иззелена-коричневые.

Лихарев поджидал в конторе отделения, маялся у окна. Увидев бензовоз, выбежал на крыльцо, улыбаясь выпрыгнувшему из кабины Ивину. Ростом высок, лицо узкое, чуть вытянутое. Волосы темно-рыжие. Даже ресницы рыжеватые, и пушок на руках отливал золотом. На левой руке красовался темно-синий якорь: в былые времена Лихарев служил во флоте.

Ивин мрачно пошутил:

— Милиционера бы позвал, а не меня.

— Где взять милиционера-то? — возразил Лихарев. — Нету милиционера. К Пашке пойдем?

— Чего ж тянуть? Только в самом деле не знаю, что буду делать. Втянул ты меня в историю.

— На то ты и начальство.

— Думаешь, при начальстве он отрезвеет и огуречного рассола попросит?

— А, — безнадежно махнул рукой Лихарев. — Ему и завтра не отрезветь. Не умеет пить — не пил бы.

Лихарев шагал ходко. Ивин еле поспевал за ним. Смешной немного этот бригадир: комбинезон натянул поверх телогрейки, кепку вообще не признавал, легкий ветерок балуется буйной шевелюрой, перебирает медные космы. Ноги похожи на циркуль — длинные и в шаге размашистые.

Сорокины жили на краю деревни, возле амбаров. За амбарами большая лужа, не высыхающая и летом. Сейчас в ней полоскались, весело покрякивая, белые пекинские утки. Все удобства у Пашки под боком — сам себе и кладовщик, и сторож, и утки, наверно, его личные.

Во дворе непрошеных гостей встретила визгливым лаем лохматая дворняга. Лихарев сердито притопнул ногой, и дворняга, поджав хвост, спряталась под крыльцо. Уже оттуда повизгивала обиженно; какая-то несерьезная дворняга.

Лихарев двигался первым. Миновав темные сенки с терпким запахом укропа, очутились в избе, небольшой, но уютной, с самодельными половиками на полу и тюлевыми занавесками на окнах, с русской громоздкой печкой, делившей избу на кухню и горницу. Кухня была прямо сприходу.

Непрошеных гостей встретила хозяйка — Глашка Сорокина, круглолицая, бойкая женщина. Увидев Лихарева, всплеснула руками:

— Опять лезешь, охломон! И чего надо?

Когда порог переступил Ивин, Глашка поджала губы, скрестила на высокой груди руки. Насмешливо оглядела Лихарева с ног до головы, а Ивина — с откровенным любопытством. Бригадир без спроса подвинул скрипучую табуретку, сделал вид, будто сметает с нее пыль (хотя какая там пыль у такой чистюли?). Глашка с презрительной усмешкой заметила:

— Чистая. Своими огузьями не замарай.

— Принимай гостей, хозяюшка, — как можно приветливее и веселее проговорил Олег Павлович, этой нарочитой веселостью он хотел скрыть растерянность.

— Гостям завсегда рады, — отозвалась Глашка. — Купите поллитру — будете хозяевами.