Страница 18 из 103
Батальон погрузился на эсминец уже в сумерках. Кто-то хлопнул меня сзади по плечу.
— Задорожный!
— А я ж говорил: гора с горой… — засмеялся старшина. — Помнишь, в первый день, когда гэпнула мина? Ну, сегодня дадим!
За разговором я не заметил, как миновали боновые ворота. Было уже совсем темно.
Ночь прошла спокойно. Еще не рассвело, когда загрохотали в клюзах якорьцепи. Только теперь стало тревожно. На корабле, что ни говори, было привычно, хоть и знали, куда идем.
В большом моторном барказе сидели впритирку. Мой сосед комендор Клычков ворчал:
— Набили, как сельдей, повернуться негде!
— А тебе отдельную каюту? — спросил Бодров. — С пружинной койкой и умывальником?
Барказы отошли от корабля. Скоро мы потеряли его из виду. Ровно стучал мотор. Теперь никто не говорил ни слова. Со стороны берега плоско скользнул по воде прожектор. Его луч не дошел до нас и погас. Берега мы не видели, но чувствовали: он притаился с правого борта. Все напряженно ждали. Чего? Выстрела или света? Меня познабливало. Хотелось курить.
Ветерок с берега разогнал облака, и показались звезды. Голованов, сидевший на корме рядом с рулевым, сказал;
— Сейчас — огневой налет.
Первый залп рванул воздух, будто лопнул гигантский брезент, натянутый между морем и небом. В мгновенных артиллерийских вспышках возникли силуэты кораблей. Снаряды шелестели над нами, уносясь к берегу, который уже можно было различить в рассветной полумгле.
— Право на борт! Самый полный!
Барказ резко повернул и пошел прямо к берегу. Впереди и позади, справа и слева шли такие же барказы и катера. Несколько бледных лучей метались по светлеющей поверхности моря, и со всех сторон подымались всплески снарядов. Один из них закрыл от меня соседний барказ. Кто-то сказал:
— Прямое попадание!
И тут я увидел, что того барказа нет. Крики тонущих донеслись до меня.
Мичман Бодров наклонился к мотористу:
— Еще прибавь обороты!
Но движок и так работал во всю мочь. Близкие разрывы подкидывали то нос, то корму. Мы валились друг на друга. Со всех сторон раздавались свист и фырканье — летели осколки. Матрос впереди меня схватился за шею и застонал. Рядом сильно стукнуло в борт. Барказ отяжелел, вода плескалась под ногами — пробоина! Голованов поднялся на корме:
— В воду!
Бодров прыгнул первым, подняв над головой автомат. Я видел, как выпрыгнул Клычков, и тут же сам оказался по пояс в воде. Совсем как на тренировках. Но на тренировках не было этих черно-желтых деревьев, мгновенно выраставших из воды. Потом вода исчезла. Мы бежали уже по отлогому берегу.
То и дело впереди меня кто-то падал, но я не останавливался, пока видел перед собой черные бушлаты. На фоне белесого неба появились какие-то сараи, а перед ними проволока на кольях. Посмотрел налево. Ко мне бежали люди, но не в бушлатах, а в серых куртках и в касках.
Немцы! Те самые немцы! Тысячу раз представлял себе встречу с ними, но тут не пришло в голову, что сию минуту меня могут застрелить. Сзади часто-густо затрещал пулемет, и все немцы сразу упали. Кто-то крикнул над ухом:
— Ложись! — и тут же сильным толчком сбил меня с ног.
Я выронил винтовку, вспомнил о ноже на поясе, схватился за рукоятку и увидел моего командира роты — Голованова.
Лежа рядом со мной, он строчил из автомата, а серые куртки снова вскочили и, пригибаясь, побежали к нам.
— Гранаты, — закричал Голованов.
Поднявшись, как учили, на одно колено, я швырнул гранату. Она упала в нескольких шагах от нас, но, к счастью, не разорвалась. Я забыл вложить запал.
Потом мы снова бежали вперед, повернули направо, а колючая проволока каким-то образом осталась позади.
Бой в траншее запомнился отдельными вспышками сознания.
Чья-то каска перед глазами. С размаху бью по ней прикладом. Очень тесно. Негде размахнуться… Багровое лицо Клычкова… Граната разорвалась! Звон в ушах, дым… Матрос с нашего корабля — все лицо в крови, дикие глаза…
На Голованова накинулись трое. В руках у него нож. Коротким ударом снизу бьет немца, второго — ногой в живот. Третий — рядом со мной, направляет пистолет на Голованова…
— Вася! — слышу свой истошный вопль и выстрел. Чувствую, как мой штык уходит в мягкое тело…
И уже нет немца с пистолетом, нет Голованова. Падаю лицом вниз… Душно. Больно. Я умираю… Неужели я умираю?!
…Мичман Бодров льет мне на лицо воду из фляжки.
— Что это?
— Вон — смотри!
Сначала вижу толстенные подошвы коротких сапог, брюки и куртку в крови и нечистотах, потом уже — белое и пухлое, как рыбий живот, лицо, а выше — сгусток крови, волос и земли.
— Вот этот душил тебя! Здоровый!
Понимаю, что траншея наша. От взвода осталась едва половина. Меня тошнит от вони, от грязи, набившейся в рот, от вида развороченных тел и чужой крови на моем лице и руках.
Матросы перевязывают друг друга. Военфельдшер убит. Постепенно прихожу в себя. Даже не ранен! Только слегка оцарапана пулей левая рука выше локтя и все еще болит шея от пальцев вон того, белесого, которому Бодров раскроил башку.
Солнце еще не взошло. Сколько же продолжался этот бой? Кажется, прошло много часов, а все еще раннее утро.
Бодров посылает меня и Клычкова к командиру батальона. Мы вылезаем из траншеи, ползем по смятой, изрытой воронками кукурузе. Комбат — дальше, в домике под бугром.
Крыши нет, двери тоже. В углу на никелированной кровати — рация. Радист кричит в трубку:
— «Мостик», «Мостик»! Я — «Выстрел»! Принимайте…
Рядом с радистом, спиной ко мне, — командир в изодранном кителе, без фуражки. Обращаюсь к нему:
— Товарищ командир батальона…
— Подожди! — обернулся Голованов. Лоб у него перевязан кровавой тряпкой от темени до бровей. — Передавай! Занял рубеж — высота 96,4. Выхожу к сахарному заводу…
Продиктовав донесение, он повернулся ко мне:
— Вот, друг, какие дела. И командир батальона убит, и начальник штаба. Пришлось взять на себя. А ты, между прочим, меня спас. Раскроил бы мне черепушку, сукин сын!
Голованов послал меня назад к Бодрову с приказанием продвигаться по сигналу: две красных ракеты. Оказалось, наш батальон наносил вспомогательный удар. Главный удар нанесли другие. Они захватили огневые позиции дальнобойной артиллерии, которая вела огонь по Одессе.
Позже я видел эти орудия у сожженного хутора. Серо-зеленые пушки с хищно вытянутыми из-за броневых щитов длинными стволами стреляли прямо с железнодорожных платформ. По величине и калибру они не уступали башенной артиллерии крейсера. Комендоры с «Красного Кавказа» быстро освоили эти махины и теперь вели огонь по врагу.
На рельсах и у откоса невысокой насыпи лежали трупы. Немцев было мало. Больше — наших. И среди них я узнал моего дружка Женьку Костюкова с лейтенантскими нашивками на рукавах, из которых торчали уже одеревеневшие руки.
В это утро я видел очень много мертвых, сам едва не погиб, но Женька? Он всегда был небольшим, стеснялся своего ребячьего вида. Сейчас он вытянулся, стал длиннее и много старше. Каким же он стал взрослым, Женька Костюков!
— Ну, хватит! — сказал Голованов. — Ройте могилы, а то скоро начнут нам давать дрозда.
Он был прав. Мы едва успели похоронить убитых, а вместо салюта были авиабомбы. Потом на нас двинулись танки. Я их не видел. К счастью, танков было мало и батальон удержал плацдарм.
После полудня батальон занял участок на краю кукурузного поля. Впереди — шоссе с поваленными телеграфными столбами, а за ним — полуразрушенные заводские корпуса. Справа догорал хутор. В солнечном свете огня не было видно. Только бурый дым поднимался колоннами в безветренное небо. Далеко впереди, за заводскими постройками, шел бой. Его нестройный гул то усиливался, то ослабевал. Самолеты больше не прилетали. Кончался самый длинный день моей жизни.
Шея все еще болела, главное — очень хотелось спать. Возбуждение сменилось усталостью. Я не мог преодолеть ее. Свой сухой паек мы съели. Воды тоже не было.