Право на совесть

— Чарльз Львович, — спросил я Маламута. — Вы не думаете, что я не должен бы идти на эту конференцию, не получив абсолютных гарантий, что к моей семье в Москве пойдут?

— Мне трудно вам сказать что-либо. Я здесь на официальном положении. Но, совсем между нами, — в ваших словах много правды.

В этот момент в комнату вошел англичанин. — У вас еще надолго? — спросил он.

— Знаете что, — сказал я, — не могли бы вы сказать американцам, что я даю им свое окончательное согласие, но с одним условием: мне дают абсолютную гарантию, что мою семью в Москве обязательно пригласят в посольство.

— Я не знаю, — сказал он нейтрально и исчез.

Я уже перепечатал обращение, когда англичанин снова пришел.

— Я говорил с ними, — сказал он. — Они звонили в центр. Там сказали, что, конечно, дают гарантию. Не понимают, почему вы беспокоитесь. Вам уже гарантировали это на днях. Только одно невозможно: сообщить из Москвы о разговоре с вашей женой до того, как вы начнете пресс-конференцию. Практически невозможно.

— Этого я не требую. Мне достаточно честного слова американского правительства, — сказал я.

— Там приехали ваши друзья. Господин Околович и другие, — невозмутимо продолжал англичанин. Они ждут вас.

Маламут распрощался и уехал. Внизу, за длинным столом сидели Околович, его друг — представитель НТС, американцы, англичане. Я передал Георгию Сергеевичу текст моего обращения по радио. Он прочитал внимательно и передал своему товарищу.

— Ну, как? Согласны? — спросил я Околовича.

Он пожал плечами:

— По-моему — все в порядке. Но деталей-то я не знаю. Трудно сказать окончательно.

Стали обсуждать план пресс-конференции. Выяснилось, что пресс-релизы уже готовы. Я спросил, почему мне их не показали.

— Да их составляли у нас лучшие специалисты, — ответил полковник американской разведки. — Вы не беспокойтесь. Ошибок не будет.

Но я потребовал, чтобы пресс-релизы мне были показаны. За ними поехали в город. Часа полтора мы обсуждали техническую сторону пресс-конференции. Выступать ли Околовичу, нужно ли заявление НТС, точное время, когда начинать радиопередачи Голоса Америки. Какая может быть реакция в Москве. Американцы говорили обо всем подробно, но только в вопроссе московской операции были несколько сдержаны. Я понимал, что это их личное дело и не настаивал.

В половине второго ночи привезли пресс-релизы. Я открыл первую страницу и прочитал:

— «Н.Е.Хохлов родился в небольшой деревушке под Москвой под названием Горький»…

Поднялся громовой хохот. Хохотали мы трое: Околович, его друг и я. Остальные смотрели на нас с недоумевающими улыбками. Я читал дальше:

— «его жена активный враг советской власти…»

Мы окаменели. Даже американцам стало неудобно.

— Покажите. Не может быть! — сказал полковник. — Нет, правильно, так и написано. Что за идиоты! Я говорил вам, что ему нужно сначала показать материалы!

Последние слова относились к одному, уже три дня присутствующему на совещаниях, «эксперту». Тот поморщился:

— Да, нехорошо получилось. Но это мы вырежем…

Вырезать, однако, пришлось очень многое. Пробный экземпляр «пресс-релизов» превратился в некрасивую лапшу. Ошибок, несуразностей и заявлений, опасных для моей семьи, в тексте оказалось несметное количество.

— Скажите, — спросил я американцев с серьезной тревогой. — А не мотут ли и в Москве так же сработать? Вместо посольства отвезут мою семью куда-нибудь в совсем другое место и все провалят?

Вмешался американец, которого я видел в первый раз. Он несколько часов тому назад прилетел из Вашингтона.

— Нет, нет. В Москве не подведут. Мы им отправили длиннейшую телеграмму со всеми деталями. И сегодня утром еще раз послали напоминание.

— Не хватит ли совещаться? — спросил англичанин. — Завтра Николаю Евгеньевичу держать такой бой…

Стали расходиться. Я подошел к Околовичу:

— Ну, как, Георгий Сергеевич, — одобряете?

— А я ведь всех подробностей так и не знаю. Но, по-видимому, у вас никакого другого выхода нет. Что-то надо же делать. Будем надеяться на американцев и на судьбу.

21-го апреля был Великий Четверг православной Страстной недели. Я вспомнил об этом только днем, когда мы уже переезжали Рейн на пароме. Хорошо это или плохо? Четверг Страстной недели. Не знаю. Теперь уже поздно об этом думать. Завертелись колеса гигантской машины. В Бонне десятки корреспондентов получили приглашение на конференцию. В Москве кто-то сидит у радиоаппарата и ждет первых слов моего обращения. Люди Госдепартамента США дежурят у телеграфных аппаратов, чтобы принять первые же вести из Москвы. Так, во всяком случае, видел я все это.

В Бонне была солнечная жаркая погода. Около белых корпусов американского военного городка меня встретил мистер X. с группой незнакомых американцев.

— Ник?! — крикнул он мне и подошел поближе. — В Москве все о-кей.

Он показал мне, традиционным жестом, указательный и большой пальцы левой руки, сложенные в кольцо. Я понял этот жест так, что из Москвы получено подтверждение о готовности провести операцию. На душе у меня стало легче. Значит американцы выполнили свою часть дела. Теперь действительно нужно полагаться только на судьбу.

В два часа открылась конференция. Я ждал в одном из соседних зал. Маламут сидел рядом со мной и пытался скрыть свое волнение. Он протянул мне большую фотографию Яны:

— Напишите свой автограф, Николай.

— Потом, Чарльз Львович, — сказал я. — Лучше потом. Когда получим известие, что они спасены.

Пришел один из американских разведчиков и сказал, что по Голосу Америки уже идет моя пленка. Верховный Комиссар начал говорить. Через полчаса меня позвали в зал. В пустых коридорах у стен стояли часовые в яркой морской форме с позументами и цветными лампасами. Из двери в зал вырвался гул, как из пчелиного улья. Кто-то сказал звонко несколько слов. Может быть, мою фамилию. Настала тишина. Двери открылись. Охранники окружили меня и я шагнул вперед. Вспышки ламп, жужжание кино-камер и щелканье аппаратов понеслись мне навстречу. Зал был небольшим. На длинном столе, отделявшем меня от аудитории, стояли в ряд микрофоны. Верховный Комиссар начал что-то говорить по-английски и я понял, что в зале не было усилителя. Все микрофоны вели к звукозаписывателям. Комиссар замолчал и наступила тишина. Я ждал, что мне будут задавать вопросы. С левой стороны от меня сидел Маламут, справа — немецкий переводчик.

— Начинайте, — шепнул кто-то сзади нас.

Никто ничего не начинал. В первом ряду слева я увидел Околовича, Поремского и их друзей. Фотографы сидели прямо на полу целясь в меня громадными аппаратами. В углах стоял лес кино-камер и прожекторов, — Да начинайте же, — взмолился кто-то сзади нас.

— Что начинать? — бросил я через плечо. — Кому начинать?

— Да вам, конечно. Речь начинайте. Вашу речь. Обращение к прессе.

Я повернулся. Сзади смотрели на меня несколько пар незнакомых глаз. Ни мистера X., ни американских разведчиков не было видно. Доказывать этим незнакомцам, что я по плану должен был только отвечать на вопросы было невозможно. На меня смотрели глаза кинокамер, фотоаппаратов, глаза корреспондентов, глаза, практически, всего мира. Я подумал, что придется повторить в краткой форме свое обращение, записанное для Голоса Америки.

Едва я произнес первую фразу, с задних рядов закричали: «громче, громче!». Я стал говорить громче, но сразу потерял естественность. Маламут так волновался, что никак не мог понять в первые несколько секунд, что я именно сказал. Пришлось повторить вполголоса. Немец-переводчик тоже поддался общей нервности и все перепутал. Я остановил его и поправил на немецком языке. В таком духе конференция продолжалась еще полчаса. Кое-как закончив пересказ своего обращения, я попросил, согласно плану, корреспондентов позвонить в Москву их коллегам. Был объявлен перерыв. Снова налетели фотографы. Один из них втиснул мне в руку гигантскую фотографию Яны.