Право на совесть

— Да, да!! — почти воскликнул он. — Ударом на удар! Обязательно. Вы же сами воевали. Вы понимаете… Ударять нужно сейчас. Пока они не ждут этого. Иначе может быть поздно потом. Все и так висит на волоске. Мы должны опередить их!..

Он осекся и отпил глоток воды. Все смотрели на Околовича.

— Мнение Георгия Сергеевича мне известно, — сказал я. — И вообще… Все теперь совершенно ясно…

Нужно было, конечно, сразу сказать им, что я думаю об их доводах. Но на душе у меня была невероятная ледяная тяжесть. Мне даже не хватало дыхания, чтобы говорить громко. И, прежде чем сказать что-то четкое и окончательное, я пытался снять эту тяжесть, размышляя вслух:

— Сегодня четверг вашей католической Страстной недели… я увидел это в газетах… Странное совпадение. Какие разные все же бывают на свете люди… Вы даже не понимаете, кем решили жертвовать… Я не говорил еще о роли Яны во всем деле. Она не захотела бы этого, наверное. Но теперь лучше сказать… Вот, для нее четверг Страстной недели — Моление о Чаше. Может быть она даже чувствовала, что так все случится… Ведь именно она сказала мне, что убийство должно быть остановлено. Именно она. И не просто сказала. А так: если я попытаюсь остаться в стороне, то она моей женой больше не будет. И для сына такого отца не хочет. Да… Моление о Чаше. Но в том же Четверге есть и Петр и потом другой, еще хуже… Конечно, всегда появляются какие-то доводы… Логические рассуждения… Полотенца для вытирания умытых рук…

Наступила пауза на какую-то долю секунды и Околович сказал:

— Я очень боялся, что может придти такой день, когда Николай Евгеньевич пожалеет, что не позволил убить меня. Может быть, этот день и есть сегодня…

Я отрицательно качнул головой:

— Нет… Жалеть о том, что сорвал убийство, я не могу. Дело было не в вашей жизни, а в нашей: Яны, Алюшки, моей. Я же говорю, что она открыла мне глаза на то, что важно по-настоящему, а что — нет. Если уж жалеть, то о другом. Может быть, о том, что пришел к вам. И поверил, что все, действительно, делалось во имя их спасения… А теперь вот, три раза, один за другим, вы все отреклись от этого…

Теперь американец заговорил нервно и быстро:

— Именно потому… Именно потому, что ваша жена — героиня, она поймет из-за чего все совершается. Мы должны бороться, а не давать им нас шантажировать такими вещами, как семья, любовь, долг. Ваша жена это понимала и говорила вам, что нельзя сдаваться. Мы не имеем права думать, что она слабая, что она не выдержит. Или осудит нас. Если бы она была здесь, она тоже сказала бы, что вам нужно выступить…

— Да, но ее здесь нет, — прервал я американца. — И я, может быть, зря заговорил о ней. Ведь если было бы, что обсуждать. А то обсуждать-то нечего…

Ледяная тяжесть на моей душе почему-то ослабла. Я подошел к окну. Сквозь завитки железной решетки доносился шелест дождя… Не оборачиваясь, я заговорил, неожиданно для себя очень твердо:

— Вот, что я вам скажу: забудьте, что я пришел добровольно. Этого не было.

Я повернулся к ним лицом и повторил по слогам:

— Понимаете: НЕ-БЫ-ЛО. И никто из вас не сможет доказать противного. У вас нет ни клочка бумаги, подписанного мной. Арестовывайте меня и… хотя я и так арестован… Ну, все равно: передавайте меня немецким властям и пусть они меня судят. Ничего общего с вами я больше иметь не хочу. И с удовольствием сяду в тюрьму. Тогда, хоть — законную.

Поднялся шум. Все заговорили одновременно. Голос американца перекрыл остальные:

— А немцы? Ваши агенты. Они же знают, что вы перешли. Мы тогда обязаны их тоже передать властям. Что они скажут на следствии?

— Ничего они не знают. Вы привели меня на квартиру и я сказал, что мне было приказано. Видел я только Франца и всего несколько секунд. Лгать они не обязаны. Только кое-что подзабыть.

Вмешался представитель НТС:

— Немецкие следователи очень дотошные люди: они все равно поймут, что мы говорим им неправду. И все дело окончательно запутается.

Англичанин убеждал:

— Вы же не можете обманывать суд. Показания даются под присягой. Что, например, скажет господин Околович?

— А я на такой суд, где Николая Евгеньевича будут судить за попытку убийства, просто не пойду, — сказал Околович. — Актер я плохой. Но можно, наверное, обойтись и без меня.

— Ну, вот, видите, — подхватил американец. — Главного свидетеля и не будет. Еще одно подозрение для прессы. Мы хорошо понимаем ваши чувства, но надо смотреть на вещи трезво. Если мы передадим вас немецким властям, то секрет вашего прихода все равно откроется.

— Ну, не знаю, — пожал я плечами. Всяких трудностей можно надумать. Но если даже с судом, действительно, так сложно, то сделайте что-нибудь другое. Все равно, что… Но так, чтобы я вышел из игры. Инсценируйте захват моей группы где-нибудь. Хотя бы во дворе у Околовича. Пусть капитана Егорова убьют. Я смогу перейти на какие-либо другие документы. НТС обещал мне помочь в этом.

— А труп? — почти взмолился американец. — Где достать труп?! Вы шутите?! Мы же не в джунглях живем, а в цивилизованном обществе. Знаете, в мировую войну английская разведка сбросила в море мертвеца с фальшивыми таблицами шифров при нем. Так пока они достали труп, то буквально с ног сбились. И это во время войны, когда разведкам все разрешается. Мы же обязаны предъявить вас мертвого полиции. Нет, это совершенно невозможно.

— Все равно… Вы меня не переубедите. Ни к кому я не приходил и вообще ничего не знаю. Конечно, — вы можете опубликовать все и без меня. Практически я не могу вас остановить. Но я еще раз предупреждаю, — что буду все отрицать. Так что единственная возможность избежать крупного скандала — это передать меня властям, судить и сажать. А всякие детали уж обдумывайте сами. Кто, что будет говорить и как быть с присягой. Мне совершенно все равно. И вообще… Говорить нам, пожалуй, совсем больше не о чем…

Они притихли. Их лиц я не видел. Оборачиваться мне было нельзя. Я чувствовал, что сил мне уже начинает не хватать. Все та же мысль не оставляла меня: Яна и Алюшка гибнут. Значит, выход может быть только один… Сзади меня, в комнате, люди о чем-то совещались в полголоса. Завитки железной решетки дрожали на фоне дождевой мороси. Я слышал, что со мной прощаются. Потом щелкнула дверь. Значит — ушли. Я пошел было к двери, чтобы повернуть ключ, но на лестнице послышались быстрые шаги. Кто-то возвращался бегом. Это был американец. Он почти ворвался в комнату. Я отступил даже назад. Американец застыл на пороге. Подбородок его дрожал. Он заговорил, с трудом владея собой:

— Ник… Послушай… друг… Мы не такие… Ты не думай… Мы, правда, не такие… Ничего не будем делать без тебя… Честное слово… Ничего не будем… Ты только поверь…

Американец прикусил нижнюю губу и углы его рта дернулись. Потом он шагнул вперед, положил мне неловким жестом руку на плечо и выговорил:

— Мы все за тебя… Ты не думай…

Я молчал. Я боялся вымолвить хоть слово и потерять остаток равновесия. Американец тоже не мог больше говорить. Он резко повернулся и ушел, почти убеждал, не закрыв за собой дверь. Я захлопнул ее, повернул ключ два раза и вернулся к окну. Снизу доносились голоса спорящих. Потом зафыркали машины.

— Когда они уедут, пойду позову собаку и поднимусь с ней на холм. — думал я. — Можно будет бросать ей палки и одновременно найти удобное место для разрыва колючей проволоки. Затем ладо еще как-то открыть дверь на балкон. Уходить лучше всего в субботу вечером, когда только один охранник. Значит у меня есть еще целых двое суток. Сегодня я все осмотрю, как следует, и решу. Уйти, наверное, будет не очень трудно…

Утром в пятницу я ушел с собакой в дальний угол участка. Один из столбов ограды был совсем гнилым и проволока, пересекающая его — хрупкой. Я бросил собаке палку. Она помчалась за ней под гору. Я сел на траву около столба. Прилетела какая-то птица, села на ближайшую сосну и уставилась на меня бусинами любопытных глаз, как бы спрашивая ехидно: «А что это вы тут собираетесь делать, милостивый государь?»