Право на совесть

— Я вас спросил, хотите ли вы… — перебил меня Околович.

— Да. Это произошло уже здесь. И я собственно имел в виду, что переговоры будут идти без меня. Но события приняли другой оборот. Поэтому мне немного и не по себе. Но, видимо, это уже пройденный этап и говорить снова на эту тему нет смысла. Потом у меня в Москве, честно говоря, было мнение о несколько больших возможностях НТС…

— Что вы переоценили нас, в этом мы уж не виноваты, — сказал Околович.

— Да нет, не переоценил. Я пошел к НТС по другим причинам. В основную цель революционной организации не входит, конечно, спасение семей.

— Здесь я с вами не согласен, — горячо возразил Околович. — Будь ваша семья в Восточной Германии, — мы бы их вывезли. Без колебаний и без всякой иностранной помощи. Но я хочу о другом… Я вам сразу сказал, что у меня, как у человека, из-за которого завязалось это дело, есть теперь две задачи: помочь вам лично и, кроме того, спасти вашу семью. Так я рассуждал просто, как человек, а сейчас скажу, как член НТС: я бы очень хотел, чтобы ваша жена и ребенок были здесь. Это и политически чрезвычайно важно и для нас, русских, и для американского государства. Политически чрезвычайно важно. Вот, почему, по-моему, ехать вам туда просто нельзя. Вы погибнете сами и этим погубите ваших. Значит, надо оставаться здесь и вместе с нами освобождать вашу семью. Я лично гарантирую от имени НТС, что мы готовы сделать все, что можем, для этого. Но времени слишком мало. Поэтому и пришлось обратиться к иностранцам. И я, между прочим, тоже не рассматриваю наши переговоры с представителями американского государства, как торг.

— У вас есть задание, которое нужно выполнять, — а вы хотите его срывать. После этого с вами в Москве разве ничего не сделают? — спросил один из американцев.

— Трудно сказать… Может быть, что-нибудь и сделают. Посадят за халатность… А, может быть, и нет… Если сорвать по-умному… Даже не знаю. Понимаете, сам я лично жив или нет, это полдела. Я не собираюсь бежать от опасности. Да и прыжок на Запад для меня неприемлем, но моей семье помощь может понадобиться в любой момент. У спортсменов есть такое слово: «страховка». Когда человек совершает опасное упражнение, рядом кто-то стоит наготове, чтобы в случае срыва спасти его от увечья. Вот такой страховки для моей семьи я и прошу у вас. Какой-то точный и хорошо продуманный план вашей помощи НТС. План, который в случае моего срыва можно немедленно пустить в ход: перебросить мою семью к границе и вывезти их на Запад.

На несколько секунд установилось молчание. Головы американцев пытались, вероятно, уложить все только что услышанное в рамки привычных восприятий и категорий. Потом один из них, тот, что до сих пор молчал, заговорил, отчаянно коверкая русские слова:

— Я сожалею, но я не понимайт точно, почему вы пришел сюда. Сюда — к Западу. Или, как вы говорит, к НТС.

— Да, это, конечно, непростая и долгая история. Началась она несколько лет тому назад. В двух словах — перелом в психологии моего народа. И мое чувство долга по отношению к народу.

— Вы хотите сказать, что русские настроены против большевиков?

В голосе Поля звучало почти недоверие.

— Конечно. Мне трудно подтвердить это процентами или статистическим анализом. Но по своим друзьям, по моим близким, да и по самому себе я знаю, что произошел сдвиг в психологии масс. Народ начинает поддаваться революционным настроениям.

— Что вы имеете в виду словом «народ»? — продолжал Поль. — Армию? Крестьян?

Разговор перешел на внутреннее положение в Советском Союзе. Я понимал, что их интересует не только сам материал, но и те мелочи советского быта, по которым они могли проверить, действительно ли я только что оттуда. Потом они стали забрасывать меня вопросами. Я старался отвечать как можно осторожнее. Часть вопросов могла быть ловушками.

— По каким документам вы здесь живете?

— По иностранным, не советским.

— А точнее?

— Точнее не могу сказать…

— Какой уровень вашей жизни в Москве? Вы довольны своими материальными условиями?

— Зарабатываю я очень хорошо. Имею в Москве все, что нужно. Жаловаться на материальный уровень не могу. Но это не имеет никакого отношения к моему конфликту с советской властью…

— К Берии вы имели какое-либо отношение? Вам могли грозить репрессии в связи с ликвидацией его группы?

— Нет, с Берией я не был связан и репрессии мне не грозили. При условии, конечно, что я выполняю приказы начальства.

— Вы говорили об агентуре. Есть такие агенты и здесь, во Франкфурте? Если да, могли бы вы нам рассказать о них сегодня?

— Такие люди есть во Франкфурте. Но открыть их вам я пока не могу. По той простой причине, что эти люди могут повлиять на судьбу всех моих планов. Если их тронуть или неосторожно спугнуть, то Москва может понять, что происходит. Тогда все рухнет. И основной удар будет нанесен по моей семье.

— А эти агенты не могут вести за вами наблюдение? Случайно узнать о вашей встрече с нами?

— Нет. Их сегодня и завтра не будет в городе. Я увижу их только на следующей неделе. Я должен передать им деньги и кое-какие инструкции.

Я поймал себя на том, что невольно начинаю входить в детали. Это было лишним. Один из американцев стал развивать затронутую линию:

— Деньги из ваших собственных средств? Или вы получаете их откуда-то?

— Пока из моих. С казенными средствами у меня задержка.

Лицо американца на мгновение прояснилось:

— Может быть, вы нуждаетесь в деньгах? Хотите, чтобы мы помогли?

— О, нет, ни в коем случае…

Мой ответ американцу не понравился. Он спросил почти обиженно:

— Чего же вы испугались? Мы дадим вам в долг, — а потом вернете. С деньгами нам как раз проще всего.

— Нет, нет. Я вывернусь сам. Я не хочу ни от кого материально зависеть. Не стоит даже об этом разговаривать.

Наступило молчание. Вид у американцев был сосредоточенный. Лица их не выражали ни одобрения, ни воодушевления. Они стали по очереди выходить в соседнюю комнату. Очевидно, посовещаться. В один из таких моментов Околович шепнул мне:

— Сказали бы там, на площади — «нет!», я бы рвану вперед машину. Думаете не ушли б? Ушли. Мы с Поремским так и планировали.

Я пожал плечами:

— Где же мне было разобраться, Георгий Сергеевич. Несколько секунд всего было. И они сразу подошли.

— Ну, да. Это меня и злит. А обещали ждать знака.

— Чего уж теперь счеты сводить, — сказал я.

Один из американцев принес картонки с молоком и хлеб в вощеной бумаге.

Дальнейший разговор не клеился. Мне казалось, что в прошедшие минуты я наговорил много лишнего. Вся эта встреча произошла так неожиданно и так сумбурно…

Потом тот американец, который чисто говорил по-русски, подытожил результаты нашей встречи:

— Ничего пока вам не можем ответить. Мы люди маленькие. Нам надо доложить своему начальству. И, — кроме того, вся история так запутанна. Но это ничего. Давайте встретимся еще раз. Как насчет завтра? Кстати, как ваше имя? Мы до сих пор его не знаем.

— Мое имя на Западе никому не известно. Говорить его вслух пока не стоит. Как только вы получите от вашего начальства более точные данные о вашей позиции, тогда и я смогу быть более точным.

Американец поморщился и показал головой:

— Понимаю… Но все-таки… Маловато даже для первой встречи. Но я знаю, что для русского человека связь с иностранцами всегда кажется опасной. Ладно. Будем привыкать друг к другу постепенно. Отложим тогда дальнейший разговор до завтра. Наша машина может ждать вас в семь часов вечера у здания Оперы. Только не сбоку, как сегодня, а сзади. Там темнее. Время для вас хорошо?

Я замялся. Встреча с американской разведкой. Похоже даже на явку. Не превратилось бы это постепенно в рабочую связь. Но делать нечего. Придется рискнуть.

— Да. В семь мне удобно.

Околович и Поремский оставались в квартире. У Околовича был очень серьезный вид. Он хотел было еще что-то сказать мне, но подошедший американец не дал ему заговорить, потянул меня за рукав и сказал: «пойдемте скорее, пока никого нет возле дома». Я успел только махнуть еще рукой Поремскому.