Джимми Хиггинс

Они прошли под каменной аркой; перед ними открылась стальная дверь и сразу же с грохотом захлопнулась. В комнате за столом сидел сержант, и, не будь он англичанином и не носи он коричневую форму вместо синей, можно было бы подумать, что все это происходит в Лисвилле, США. Он записал имя, фамилию и адрес Джимми. Лейтенант Ганнет спросил:

— Перкинс уже пришел?

— Нет еще, сэр,— последовал ответ, но в этот момент входная дверь распахнулась, и в комнату вошел крупный мужчина, закутанный в шубу, которая делала его еще больше. Джимми уставился на этого человека, точно кролик на удава. Ему, как социалисту, в его тяжелой, полной преследований жизни не раз приходилось иметь дело с полисменами и сыщиками, и он с первого взгляда понял, что его здесь ждет.

V

Перкинс служил перед войной в частном сыскном агентстве и был одним из тех, кого рабочие презрительно называют шпиками. Правительство, которому неожиданно потребовалось очень много шпиков, было вынуждено нанимать всякого, кто предлагал свои услуги по этой части, без особого разбора. Это помогло Перкинсу стать сержантом контрразведки, и подобно тому, как работа плотников на фронте ничем не отличалась от их работы на родине, а работа врачей — от их работы на родине, так и шпионская деятельность Перкинса здесь ничем не отличалась от его шпионской деятельности в Штатах.

— Ну, сержант,— сказал Ганнет.— Что вы узнали?

— Кажется, я все узнал, сэр.

Лицо Ганнета заметно посветлело, а у Джимми душа ушла в пятки.

— Остались кое-какие мелочи, которые мне хотелось бы уточнить,— продолжал Перкинс— Я полагаю, вы не будете возражать, если я допрошу арестованного?

— О нет, нисколько,— сказал лейтенант, обрадовавшись, что может передать это неприятное дело решительному человеку, профессионалу, который привык к таким историям и знает, как надо действовать.

— Я немедленно доложу вам,—сказал Перкинс.

— Я подожду,— ответил лейтенант.

Перкинс крепко, точно тисками, сжал дрожащую руку Джимми и потащил его по длинному каменному коридору и дальше куда-то вниз по лестнице. По пути он прихватил с собой еще двух мужчин в военной форме; все четверо долго шли разными подземными ходами, пока, наконец, не очутились в темной камере с толстой стальной дверью, которая с лязгом захлопнулась за ними. Этот лязг похоронным звоном отозвался в душе насмерть перепуганного Джимми. В тот же миг сержант Перкинс грубо схватил его за плечо, круто повернул к себе и со злобой посмотрел ему в глаза.

— Ну ты, сукин сын! — сказал он.

Прослужив сыщиком в большом американском городе, этот человек овладел техникой ведения «допроса с пристрастием» — такой системой допроса, при которой подсудимого вынуждают признаться не только в том, что было, но и во многом другом, чего не было, но что, однако, полиция хочет от него услышать. Из двух сопровождавших Перкинса людей первый — рядовой Коннор — испытал уже не раз на собственной шкуре эту инквизицию. Он был грабителем-рецидивистом, но последний раз попал под суд в одном средне-западном городке Соединенных Штатов за участие в трактирной драке. Судья, не знавший о его прошлых судимостях, внял его слезным мольбам и согласился вынести условный приговор, если Коннор запишется в армию и пойдет воевать за родину.

Фамилия второго человека была Грэйди. Он оставил в трущобах Нью-Йорка жену и троих детей и пошел бить кайзера. Это был честный и добродушный ирландец, в поте лица зарабатывавший свой кусок хлеба, по десять часов в день таская на стройках кирпич и известь. Но он был непреклонно убежден, что у него под ногами существует ад, где пылает серное пламя и где его будут вечно поджаривать, если он ослушается приказов людей, поставленных командовать над ним. Грэйди знал, что есть на свете дурные люди, которые ненавидят и поносят религию, увлекая миллионы душ в ад; называются они социалистами и анархистами и наверняка подосланы сатаной, а потому выкорчевывать и истреблять их — богоугодное дело. Таким же образом рассуждали и другие Грэйди на протяжении целой тысячи лет, и поэтому в мрачных подземных казематах они пускали в ход зажимы для больших пальцев и поднимали людей на дыбу. Они и сейчас еще продолжают орудовать таким образом во многих крупных городах Америки, где полицию вдохновляет суеверие, а также интересы питейных заведений и корпораций коммунальных услуг.

VI

— Так вот, слушай, сукин сын,—сказал Перкинс,— я расследовал твое дело и узнал фамилии почти всех большевиков, с которыми ты якшался. Но я хочу знать всех, слышишь? И я это узнаю!

Несмотря на испуг, сердце Джимми радостно подпрыгнуло: Перкинс лжет, ничего он не узнал! Просто втирает очки, чтобы убедить свое начальство, что он настоящий шпик. Перкинс действовал так же, как действует полиция везде и повсюду: стремился при помощи жестокости добиться того, чего был не в состоянии добиться при помощи ума и опыта.

— И ты мне все расскажешь,— продолжал сыщик.— Ты, может, надеешься что-нибудь скрыть, так имей в виду, ничего у тебя не выйдет. Если ты меня доведешь, я разорву тебя на части, я сделаю все, что в моих силах, но ты у меня признаешься. Понятно?

Джимми судорожно мотнул головой, он хотел что-то сказать, но звуки застряли у него в горле.

— Если будешь тянуть волынку, пеняй на себя. Так уж лучше не дури. Говори живо! Кто они?Да никого у меня нет, я же...

— Ах так? Ну ладно, посмотрим! — И Перкинс повернул Джимми кругом и очутился за его спиной.— Держите его,— приказал он подручным. Те схватили арестанта за плечи, а сам он сжал обе его кисти в наручниках и начал загибать их ему за спину.

— Ой! — закричал Джимми. — Стойте! Стойте!

— Будешь говорить? — спросил сыщик.

— Стойте! — дико взвизгнул Джимми, но тот потянул еще сильнее, и тогда Джимми закричал:— Вы сломаете мне руку! Она у меня раненая!

— Раненая, говоришь? — спросил Перкинс.

— Пулей перебита!

— Ври побольше!

— Правда, кого угодно спросите! В бою под «Чатти-Терри» во Франции!

На секунду сыщик ослабил пытку, но тут же вспомнил, что военные, если они хотят сделать карьеру, не должны являться к начальству с сентиментальными историями.

— Если ты ранен в бою,— сказал он,—-то какого же чёрта стал изменником? Говори, кто они!— И он снова начал крутить Джимми руки.

Такая боль не могла присниться в самом страшном сне. Когда терпеть становилось невозможно, Джимми дико вскрикивал:

— Погодите! Погодите!

Тогда его мучитель останавливался и спрашивал:

— Ну, будешь говорить?

Но так как Джимми ничего не говорил, пытка возобновлялась. Джимми конвульсивно извивался, но подручные Перкинса держали его, как в тисках. Он молил, рыдал, стонал. Но стены каземата были устроены так, чтобы богачи на воле не могли ничего слышать и чтобы совесть их не тревожило то, что делается во имя их интересов.

Мы бываем в музеях и рассматриваем дьявольские орудия, которые люди применяли в древности для пытки своих братьев. При виде их мы содрогаемся от ужаса и невольно радуемся, что живем в более гуманный век, забывая, однако, что вовсе не надо сложных приспособлений, чтобы причинять боль. Любой человек может сделать другому больно, если этот другой беззащитен и находится в его власти. Требуется только одно — повод, иными словами какая-нибудь форма привилегии, установленная законом и не допускающая протеста.

— Называй имена! — повторил сыщик. Он загнул руки Джимми до самого затылка и, навалившись на него всем телом, потянул их еще выше. Джимми уже ничего не видел от боли, он извивался в конвульсиях. Это было чудовищно, больше терпеть он не мог! Что угодно, только бы это прекратилось! Все его существо взывало: «Скажи! Скажи!» Но стоило ему вспомнить Калинкина — жалкого, доверчивого, и он в тот же миг говорил себе: «Нет! Не скажу, ничего не скажу!» Что же делать? Терпеть пытку? Но этого он тоже не может, это свыше его сил!

Джимми извивался, бормотал что-то нечленораздельное, умолял и всхлипывал. Вероятно, существуют люди, способные сохранять во время пытки достоинство, но Джимми не принадлежал к их числу. Он был жалок, он был вне себя от ужаса, он делал все, что приходило в голову, кроме одного,— а именно: того, что требовал от него Перкинс.