Джимми Хиггинс

И вот Джимми предстал перед деревенской призывной комиссией. Возраст? По правде говоря, Джимми и сам не знал этого точно — кажется, двадцать шесть. Но так как старше тридцати не брали, то он поклялся на библии, что ему тридцать два. Пусть не верят,— что они ему могут сделать? Ведь никто здесь не знает, где он родился, да ему и «самому это неизвестно. Тяжелая жизнь провела борозды на его лице, а после той страшной ночи, когда все его близкие были стерты с лица земли, у Джимми появились седые волосы. Эти фермеры умели угадывать, сколько лет коню, но в людях не очень-то разбирались!

— Все равно возьмем! — решительно заявил председатель комиссии, местный мировой судья, старик с козлиной бородкой.

— Ладно, берите,— сказал Джимми,— только проку вам от меня никакого не будет.

— Те есть как это не будет?

— А так, что я не стану воевать: я сознательный противник войны.

— Тогда тебя расстреляют.

— Ну и пусть!

— Или засадят в тюрьму на всю жизнь.

— А черт с ним, мне все равно!

Что прикажете делать с таким человеком? Посадить в тюрьму — значит кормить его за счет деревни, ну а чем это поможет войне против немцев? По странному блеску его глаз угадывалось, что такого человека сломить нелегко. В конце концов взял верх трезвый, деловой расчет, и бородатый судья строго спросил:

— Если мы тебя отпустим, ты обещаешь убраться из нашего района?

— На черта он мне сдался, ваш распрекрасный район? — огрызнулся Джимми.

Словом, его отпустили, и Неистового Билла тоже, потому что с первого взгляда было видно, что на этом свете воевать Биллу уже не придется. Оба друга, крадучись, проникли в пустой товарный вагон, и колеса с грохотом покатили их в неизвестном направлении. Среди ночи Джимми Хиггинса разбудил испуганный крик Билла. Ничего не видя, Джимми протянул руку и попал в какую-то горячую жижу.

— О господи,— тоскливо прошептал Билл.— Теперь уж мне конец!

— Что с тобой?

— Лопнул сосуд.

Перепуганный Джимми даже не знал, что это значит. Помочь он ничем не мог и только сидел на полу, держа в своих руках дрожащую руку друга и слушая его стоны. На остановке Джимми выпрыгнул из вагона и побежал

за кондуктором. Тот подошел и 'посветил фонарем. Неистовый Билл лежал в луже крови и был настолько слаб, что уже не мог поднять голову.

— Господи Иисусе,— воскликнул кондуктор.-— Да он никак мертвый!

Умирающий пытался что-то сказать, Джимми приложил ухо к самым его губам.

— Прощай, брат! — чуть слышно прохрипел Билл. И умолк. Джимми все понял и громко разрыдался.

Паровоз дал свисток.

— Какого черта вы сюда забрались, бродяги? — повернулся кондуктор к Джимми, но тон его не соответствовал грозным словам. Он поднял умирающего — ноша оказалась совсем не тяжелой — и вынес на перрон.— Очень сожалею,— сказал он,— но мы уже и так опаздываем.— Он помахал своим фонарем, вагоны заскрипели, забряцали и двинулись вперед, и скоро поезд скрылся из виду. А Джимми остался один возле тела своего друга. Да, жизнь показалась ему сиротливой в эту долгую ночь.

Утром пришел начальник станции и, как полагается, дал знать местным властям. В середине дня за умершим приехал фургон. Какой смысл было Джимми Хиггинсу оставаться? Все нищенские кладбища на одно лицо, да и вообще на похоронах веселого мало. Ломовой подозрительно покосился на Джимми и спросил, сколько ему лет. Он сказал, что в здешних местах нехватка рабочих рук и у них такое правило: «Или работай, или ступай воевать!» Джимми догадался, что ему предстоит еще одна беседа с призывной комиссией, и потому, прихватив с собой наследство Неистового Билла — дневник армии безработных,— вскочил в проходивший мимо товарный поезд.

IV

Было время жатвы, и Джимми отправился на Запад, в край зерна. Работа была тяжелая, но зато и плата такая, что глаза вытаращишь. Оказывается, война — далеко не скверная штука для тех, конечно, кто остается в Америке! Если тебе не нравится, как с тобой разговаривает хозяин, или кажутся невкусными лепешки, которые подает на завтрак его жена, можно перейти к другому фермеру, и тот еще охотно прикинет тебе лишних сорок центов в день. Для Джимми это было максимальным приближением к понятию о рабочем рае. Мешали только назойливые призывные комиссии, которые совали свой нос в каждую щель. Таскают без конца человека по участкам, злился Джимми, грозят, допрашивают. И ведь каждый раз одно и то же! Почему бы этим болванам не выдать сразу военный билет, в котором было бы сказано, что ты прошел всю канитель, и точка? Так нет же, нарочно не дают, чтобы каждый раз был повод оторвать тебя от дела! Понятно, они придумывают эти фокусы, чтобы взять человека измором, хотят любыми средствами заставить его записаться в армию. Ну нет, не на такого напали!

Впрочем, с тех пор как не стало Неистового Билла, Джимми Хиггинс уже не был такой опасной личностью. Натура у него была незлобивая: он не мог подолгу таить в душе ненависть и вынашивать планы мщения. Джимми был социалистом в подлинном смысле этого слова — он ощущал себя частью общества и желал мирной, сытой жизни и доброты людской не только для себя, но и для всех. Он не мечтал о том, чтобы отнять власть у капиталистов и обращаться с ними так, как они обращаются теперь с ним,— он хотел, чтобы в мире хорошо жилось и рабочим и капиталистам, чтобы все земные блага распределялись поровну. Джимми готов был забыть старые обиды и в день, когда воцарится справедливость, начать новую жизнь. Его пропаганда вновь обрела прежний идеалистический оттенок, и только когда его пытались погнать на бойню, он показывал, что у него есть зубы и когти.

Постепенно к нему стала возвращаться радость жизни, хоть он на это уже и не надеялся. Как он себя ни уверял, что существование его теперь бесцельно, На самом деле цель у него была — величайшая цель: увидеть счастливую, справедливо и разумно устроенную жизнь на земле. И пока находились люди, готовые слушать его речи о том, как это может быть достигнуто, жизнь Джимми была насыщена содержанием, имела глубокий смысл. Но по временам Джимми терзали приступы жестокой тоски, когда он просыпался вдруг среди ночи и ему казалось, что он обнимает мягкое, теплое, податливое тело Лиззи, или когда ему случалось зайти в какой-нибудь. деревенский дом, где были дети, и их лепет напоминал о маленьком человечке, ради которого главным образом ему и хотелось счастливой, справедливо и разумно устроенной жизни на земле. Для него было пыткой видеть детей на ферме, где он работал, и когда он поведал причину этого своей хозяйке, классовая война между ними сменилась перемирием, и в ознаменование этого события она поставила на стол половину большущего яблочного пирога.

V

Социалистическая партия провела всеамериканскую конференцию в Сент-Луисе и вынесла резолюцию о своем отношении к войне. В ней говорилось, что этой войне нет никакого оправдания, что это «преступление против американского народа» и рабочие Соединенных Штатов обязаны протестовать против нее. Партия обещала «поддерживать любые массовые движения протеста против закона о воинской повинности». В такое время это был очень рискованный шаг, и члены партии понимали, насколько он опасен. Резолюции, вынесенные на Сент-луисской конференции [9], обсуждались на специальных собраниях, причем было немало споров по поводу целесообразности резолюции, направленной против войны. В маленьком городке Хопленде, близ которого работал Джимми Хиггинс, существовало местное отделение социалистической партии, я Джимми перевёлся сюда из лисвиллского отделения, уплатив все членские взносы за прошлые месяцы и получив соответствующую отметку об этом в своем драгоценном красном билете. Теперь он снова ходил на собрания и слушал прения, такие же интересные и непонятные, как те, которые бывали в Лисвилле в начале войны.

Кое-кто из ораторов старался по-своему объяснить слава: «Любые массовые движения протеста против закона о воинской повинности». Владелец самого крупного галантерейного магазина в городе, социалист, заявил, например, что под этим подразумевается бунт и массовые беспорядки и резолюцию следует квалифицировать как призыв к измене. При этих словах вскочил, как ужаленный, русский еврей-портной по фамилии Рабин и по имени Шолом (что означает «мир») и закричал срывающимся от волнения голосом:

9

На Сент-луисской конференции, состоявшейся в апреле 1917-года, были вынесены две резолюции: первая, получившая три четверти всех голосов, решительно осуждала войну; вторая предлагала принять войну как факт и прекратить оппозицию. Обе были переданы иа референдум членов партии, и большинство поддержало резолюцию против войны.