Страница 39 из 87
Однако большинство моих английских знакомых отвечало мне с пренебрежительным снисхождением, подобно Лайонелу:
— Если вам угодно вариться в вашем коричневом соусе, то мы ничего не имеем против. Если же вы захотите запачкать им нас, то в должное время мы ударим вас по пальцам.
Разумеется, я нанес визит и г-ну фон Устинову. Вот уже несколько месяцев, как он больше не представлял Телеграфное бюро Вольфа. Этого места он лишился из-за бабушки еврейки, которую обнаружили у него нацисты. Возвращаться в Германию для него было бы безумием. Он остался в Англии, где располагал обширным кругом друзей. В данное время у него не было постоянной работы, и он кое-как сводил концы с концами, торгуя антикварными предметами, которые выискивал у скупщиков подержанных вещей. Его жена Надежда рисовала декорации для балетной труппы «Сэдлерс Уэллс». [166]
Супруги Устиновы отказались от своей просторной квартиры, рассчитали слуг и вместе с четырнадцатилетним сыном Питером довольно-таки по-цыгански ютились в мансарде доходного дома в артистическом квартале лондонского района Челеи. В настоящее время Питер Устинов в качестве автора водевилей и артиста затмил на театральном и кинематографическом небе Лондона звезду самого Ноэля Коварда. Его талант был очевиден, еще когда он был мальчиком, но родителям его образование стоило в то время немалых средств.
Надя хозяйничала на широкий старорусский манер. В доме отсутствовал какой-либо строгий порядок. Кто хотел есть, мог это делать в любое время: ему надо было только разогреть себе порцию. В кухне стояла кастрюля с блюдом, заменявшим весь обед, и ее содержимое никогда не иссякало. Туда постоянно подбрасывались новые куски мяса и овощи. Надя в совершенстве владела искусством делать приправы. Какая бы смесь ни находилась в кастрюле, она с каждым разом казалась все вкуснее. Г-н фон Устинов тоже знал толк в русской кухне и готовил иногда превосходные блины или какое-нибудь другое национальное блюдо.
Будучи сотрудником посольства, я едва ли мог вместе с попавшим в немилость Устиновым показываться в общественных местах. Тем привычнее стал для меня этот цыганский шалаш на Редклиф-гарденс. Надя по большей части возилась у своего мольберта, а Питер спал, пока мы беседовали, сидя на диване.
— Как вы представляете себе свою будущую жизнь, господин фон Устинов?
— Пока, как видите, я кое-как перебиваюсь. Подождем, что будет дальше. Вероятно, в ближайшее время удовлетворят мою просьбу о предоставлении британского гражданства. Я прожил в Англии больше пяти лет. Требования закона насчёт местожительства выполнены, и я не ожидаю никаких затруднений. Получить гражданство — это сейчас важнее всего не только для меня, но в первую очередь для Питера.
— И вам не будет трудно после многих лет участия в политической жизни вдруг вовсе отказаться от Германии? [167]
— В известном смысле да. Но что поделать, раз немцы сами выставляют меня за дверь? Вы же знаете, что з моих жилах вряд ли найдется хоть капля немецкой крови. Надя — русская, а у Питера три родных языка, из которых уже теперь привычнее всего ему английский. Мы достаточно интернациональны, чтобы освоиться здесь.
— Значит, Германия уже совсем не будет вас интересовать?
— Нет, будет, и даже очень! Прежде всего в том отношении, что нужно с корнем уничтожить эту банду, которая сейчас там правит.
— Господин фон Устинов, что мы с вами практически можем для этого сделать? О перевороте теперь нечего больше и думать. Террор свирепеет день ото дня. А вы только послушайте, какими идиотскими речами реагируют на это наши здешние друзья!
— Путлиц, есть и другие англичане. Вы просто не встречаетесь с ними.
— Хотел бы я видеть таких англичан!
— Пожалуй, это не так уж трудно.
— Кого, например, вы имеете в виду?
— Какая должность является самой важной в Форин офисе?
— По-видимому, постоянный помощник государственного министра.
— А в настоящее время это некий сэр Роберт Ванситтарт.
— Так-То оно так. Я охотно верю вам, что Ванситтарт не любит германских милитаристов.
— Вы знаете его секретаря Клиффорда Нортона?
— Да ведь это замкнувшийся в себе бюрократ.
— Вот видите, вы все еще не знаете англичан. Если они не треплют языком при разговоре, как немцы, то вы уже думаете, что они тупы. Нет, Клиффорд очень умен и мой хороший друг. Его жена — художница, она самая близкая Надина приятельница. Только благодаря ей Надя попала в балетный театр «Сэдлерс Уэллс». Через Нортона легко связаться с Ванситтартом.
— Устинов, было бы хорошо, если бы мы смогли помочь Гитлеру сломать себе шею!
— Я думаю, что такие шансы имеются. Конечно, мы должны быть осторожными. [168]
Устинов обещал взяться за дело. С тех пор мне дышалось легче. Тем не менее я чувствовал слабость своей позиции. Правда, я говорил себе, что для нашего отечества не может быть худшей катастрофы, чем та, которую ей готовил Гитлер, и что поэтому хороши все средства, чтобы уничтожить его. В моей внутренней борьбе опорой служил для меня принцип, формулировку которого я нашёл в одной английской биографии Талейрана. Этот принцип гласил: «В жизни наций бывают моменты, когда измена собственному правительству, ведущему страну к гибели, становится высшим долгом патриота».
С другой стороны, я сознавал, что, к несчастью, у меня нет связей с внутригерманской оппозицией. И при этом откуда мне было знать, кто честен? Среди моих коллег или других людей из среды буржуазии велись только пустые разговоры, а единственный коммунист, с которым я близко познакомился в Берлине, бесследно исчез.
В посольстве я первоначально не занимался непосредственно какими-либо политическими вопросами англогерманских отношений. Я был назначен заведующим консульским отделом и сидел не в роскошных верхних помещениях Карлтон-хаус-террас, а властвовал в полуподвальном этаже, прозванном «пивным залом», куда приходило по своим делам много посетителей.
Единственным опасным нацистом в моем отделе был чиновник, ведавший паспортами. Другие сотрудники, к счастью, были разумными людьми, которые едва ли разделяли нацистские убеждения. В своем кругу мы никогда не орали «хайль Гитлер», как это было предписано. Навязанные нам портреты «фюрера» мы, насколько это было возможно, повесили на стену за нашими спинами, чтобы во время работы не иметь их перед глазами.
Работы у нас в отделе было много. Мы больше, чем кто-либо другой, кому не приходилось заниматься мелочами повседневной жизни, видели тот полный произвол, который царил во внутреннем управлении Третьей империи. В решениях, принимавшихся в Берлине, право попиралось до такой степени, на человеческие судьбы обращалось так мало внимания, что у любого корректного чиновника волосы могли встать дыбом. [169]
Нашими посетителями — а их каждый день приходили сотни — были в большинстве своем евреи и эмигранты. Паспорт да, пожалуй, чуть ли не каждая справка имели для них огромное, может быть, даже жизненно важное значение. Кое-кому можно было помочь, посмотрев на дело сквозь пальцы, но во многих случаях так поступить было нельзя, потому что мы сами сломали бы себе при этом шею. Тем не менее опыт научил меня кое-каким трюкам.
К своей радости, я обнаружил, что руководитель отдела по делам иностранцев в английском министерстве внутренних дел некий мистер Купер был отзывчивым человеком. Поскольку нам все время приходилось иметь дело друг с другом, между нами вскоре установилось тесное согласие.
Моя официальная задача состояла в следующем: я должен был заботиться о том, чтобы эмигрантам чинились в Англии всяческие препятствия, а нацисты, желавшие заниматься здесь своей деятельностью, получали всевозможные послабления. В моем бюро часто появлялся плешивый партейгеноссе{20} Бене, который в прошлом был представителем фирмы, производившей средство для ращения волос «Трилизин», а теперь дослужился до ландес-группанлейтера{21} нацистской партии. Он диктовал мне гневные отношения или же слушал, как я по телефону заявлял г-ну Куперу столь энергичные протесты, что лучше не сделал бы даже самый бравый нацист. Партейгеноссе Бене не был светочем мудрости, и ему было невдомек, что я просто разыгрывал перед ним комедию.