Страница 16 из 87
Всего в группе было четверо дворян, однако и они относились к различным категориям. Лишь двое могли считаться настоящими юнкерами — граф Страхвиц и я. Но и между нами существовало тонкое различие. Руди Страхвиц происходил из строго католической силезской семьи, я же был бранденбургским протестантом.
Обычно на протяжении первого года службы вновь принятые атташе использовались лишь на скучной технической работе. Это делалось для того, чтобы они привыкли к рутине обыденной службы. Атташе направляли в различные отделы, где они составляли так называемые «рубашки». «Рубашками» у нас называли маленькие папки, на которых частично был уже напечатан стандартный текст. В эти папки вкладывались бумаги, подлежащие обработке. Их надлежало направлять в различные инстанции с пометками: «Для ознакомления», «Просьба сообщить свою точку зрения», «По назначению для дальнейшего использования» и т. п.
На протяжении второго года службы атташе проходили специальные курсы, которые отличались от обычного обучения в высших школах лишь тем, что доценты подбирались и контролировались нашим учреждением, а занятия проходили в самом министерстве. Только после окончания этих курсов и сдачи экзамена на дипломата молодой специалист привлекался к ответственной работе в министерстве либо посылался на заграничную работу. [71]
Мне удалось сэкономить год и избежать составления «рубашек». Я попал прямо за границу. Согласно Версальскому договору, 1925 год был последним годом, когда немцы, жившие в районах, отошедших к Польше, и не желающие принять польского гражданства, могли переселиться в Германию. В провинциях Познань и Поморье таких людей были сотни тысяч. Для организации переселения этой массы тамошнему немецкому консульству спешно требовались сотрудники для обработки огромного количества бумаг: Так я попал в Познань.
Я неохотно отказался от жизни в Берлине и от своей удобной квартиры на Тиргартенштрассе. Положительным было то, что в Познани я получал прибавку за службу за границей, в то время как в Берлине я был вынужден сокращать свои расходы. Раньше я получал у Раумера 400 марок в месяц, министерство же иностранных дел платило своим молодым атташе, которые, как правило, были отпрысками богатых семейств, лишь 250 марок. Во всяком случае перевод в Познань освободил меня от неприятной необходимости вновь обращаться к отцу за подачкой.
О жизни служащего немецкого учреждения в Польше в эти годы много приятного не расскажешь. Отношения с нашим восточным соседом на протяжении столетий представляли собой одну из мрачных глав немецкой политики. Трудно было ожидать, что поляки при выселении будут действовать в лайковых перчатках: ведь дело шло о немцах, которые на протяжении веков грабили их страну и выступали в роли безжалостных и высокомерных господ. Разумеется, отдельным немцам во многих. случаях приходилось очень тяжело. Тот, кто, подобно мне, работая в консульстве, был вынужден ежедневно заниматься сотнями судеб этих несчастных, к сожалению, очень легко поддавался настроениям, в результате которых забывал, что в данном случае речь идет о восстановлении исторической справедливости.
Как и повсюду, получалось, что тяжелее всех приходилось маленьким людям, в то время как настоящие виновники в большинстве случаев ухитрялись выходить сухими из воды. [72] Так называемые гакатисты, все эти ганземаны, тидеманы и другие пресловутые «пожиратели поляков», в тех случаях, когда им это удавалось, «благоразумно» высказывались в пользу Польши. Теперь они были признанными польскими гражданами и со спокойной душой оставались в своих награбленных латифундиях. В то же время крестьяне, ремесленники и им подобные, честно отстаивавшие свою принадлежность к немецкой нации, очень часто теряли все свое имущество.
Главной обязанностью консульства была организация отправки переселенцев. Ежедневно мы должны были готовить бумаги для тысяч людей. Обычно уже с раннего утра приемная была переполнена, и часто очередь желающих переселиться в Германию тянулась до наружной двери. Люди были в отчаянии, ругались, были даже случаи покушения на самоубийство.
Наша жизнь проходила в работе, ибо со всем этим потоком невозможно было справиться за восемь часов. Как правило, мы задерживались в бюро до позднего вечера.
Общения с польским населением фактически не существовало: поляки избегали нас, а мы, со своей стороны, не искали контакта с ними. Никому из нас не приходила в голову мысль изучить их язык. Каждый польский текст переводился переводчиком. Поэтому не могло быть и речи о том, чтобы мы интересовались польским театром или другими явлениями культурной жизни Польши.
Свободные вечера мы проводили в лучшем случае в ресторане «Бинек», который посещали исключительно немцы и куда поляки не показывали даже носа. То, что там можно было узнать о Польше и об условиях в этой стране, разумеется, не имело ничего общего ни с дружественным отношением ни с объективностью.
Время от времени я навещал своих бывших товарищей по школе и полку, имевших имения в Познани и Поморье. В большинстве они также стали польскими гражданами и, как и прежде, жили в своих замках. Несмотря на это, они не считали необходимым изучать польский язык. Если в наших бранденбургских рыцарских поместьях все еще царили социальные условия, характерные для феодализма, то здесь создавалось впечатление, что ты попал в раннее средневековье. [73] По сравнению с обросшими грязью свинарниками, в которых вынуждены были ютиться польские батраки, дома поденщиков в Лааске могли сойти за солидные и нарядные пригородные виллы. Если у нас дома общий диалект создавал определенное ощущение связи между помещиком и рабочими, то здесь пропасть между господином и батраком подчеркивалась еще и тем, что батрак, желающий обратиться к господину с просьбой, был вынужден прибегать к чужому для него немецкому языку. Я не верил своим глазам, когда в первый раз увидел, как при появлении разряженного помещика не только мужчины, но и женщины подбегали к нему, пытаясь поцеловать руку или даже полу его полупальто. И у нас батраки снимали шапки, когда приветствовали отца, но здесь при этом делался такой земной поклон, что шапки, казалось, подметали землю у сапог господина. Немецкие помещик в Польше принимали эти изъявления покорности в большинстве случаев с высокомерным спокойствием. Мне, однако, рассказывали, что польские помещики с большой строгостью требуют соблюдения этих недостойных обычаев.
Моя деятельность в Познани продолжалась ровно десять месяцев. В мае 1926 года в Берлине начались одногодичные теоретические курсы для нашей группы атташе. Обучение было организовано прямо как в школе. Ежедневно мы с очинёнными карандашами сидели в нашей аудитории у полукруглого стола, слушали лекции или зачитывали на семинаре наши собственные рефераты. Мы писали домашние и классные сочинения, а также предпринимали ряд интересных экскурсий. Так, на протяжении нескольких дней мы находились в Рурской области, куда нас пригласила дирекция концерна «Ферейнигте штальверке».
К концу курсов мы почти все были друг с другом на «ты» и были связаны хорошими, дружественными отношениями. Лишь последующий опыт помог мне осознать, что существовавшее у нас чувство общности являлось не чем иным, как эгоистическим классовым чванством. Как правило, вся эта дружба испарялась, как только кто-либо из нас впадал в немилость. [74]
Мы мнили о себе, что являемся своего рода сливками немецкой нации, считали, что перед нами открыта великая перспектива представлять все отечество. Партии и министры приходят и уходят, а мы остаемся, ибо мы — опора, на которой покоится государственный строй империи; мы обслуживаем аппарат, от деятельности которого все зависит. Нас повсеместно баловали, и в результате эти иллюзии превратились в твердую уверенность. Это привело к тому, что среди всего чиновничества Веймарской республики не было группы, более далекой по своим взглядам от общественного развития и поэтому более подверженной оппортунизму, чем высшее чиновничество министерства иностранных дел.