Страница 15 из 26
В тесной связи с «татарской эпохой» возникает, согласно Любавскому, новая по форме «ветвь» колонизации монастырская колонизация Русского Севера и Северо-Востока. Третий очерк историка (главы XII–XIV) содержит наблюдения об условиях, причинах, характере и последствиях для государства этой формы колонизационного движения в России XIV–XVIII вв. В трактовке причины ее появления ученый стоял на позициях идеализации, считая, что она была обусловлена фактором «чисто духовного свойства стремлением к пустынножительству». Реальная же картина изученного им явления, отдельные оговорки самого ученого противоречат этой установке. Так, он писал, что вслед «за вождями отшельничества многие удалялись в пустыню и по соображениям и потребностям чисто материального свойства» бежали в спокойные места от татарских погромов. Любавский отмечал, что монастырская колонизация обходила районы колонизации княжеской; что монастыри и «тянувшее» к ним крестьянство пользовались экономическими выгодами и льготами[240]. Все это свидетельствовало о социально-экономических причинах этого движения, а отнюдь не о «духовном факторе», будто бы лежавшем в его основе.
Монастыри XV–XVII вв., как можно убедиться из авторского изложения, выступали как мощная экономическая и социальная сила, «формой общественной организации, близкой к казачеству»[241]. Причем ученый отмечал, что монахи разрабатывали свои земли в основном трудом крестьян[242]. Он сделал важные выводы о роли и значении монастырей в заселении России: монастыри не только равномерно «разредили» по Руси ее жителей в XV–XVI вв., но и задержали их в центре страны в период колонизации юга и востока в XVII–XVIII вв.; они же содействовали ассимиляции «инородцев»[243]. Подобные наблюдения до сих пор представляют большой интерес и заслуживают пристального внимания историков и дальнейшей разработки.
Социальная подоплека колонизационного движения хорошо прослежена в 4-м очерке, посвященном заселению и освоению русским населением юговосточных и южных степных пространств Восточной Европы (Поволжье, Степная Украина, Дон, Урал, Предкавказье). Покорение Казани и Астрахани было «исторической необходимостью» (обеспечение безопасности русских северо-восточных земель от набегов) и «сулило огромные экономические блага», так как Казань и Астрахань играли роль центров восточной торговли[244]. Быстрое освоение завоеванного Казанского царства было бы невозможным, по мнению историка, если бы главная роль в заселении его земель не «принадлежала все-таки крестьянину-земледельцу и мелкому служилому человеку. Они, можно сказать, шли рука об руку, взаимно поддерживая друг друга, мало даже отличаясь друг от друга по роду своей деятельности…»[245] Историк отмечал, что причинами ухода русских людей на окраины выступало не только наличие там плодородных неистощенных земель, «но чаще всего нужда, невозможность выполнить государственные и частные обязательства, угнетение со стороны властей и землевладельцев…»[246]
Такой же характер (сочетание государственной, военнослужилой и крестьянской форм колонизации) имела, как считал Любавский, и колонизация степной Украины, где «оседлый человек при каждом своем шаге вперед создавал себе опору, твердыню, загораживавший все новыми и новыми перегородками степные шляхи, в конце оттеснил татарина к самому морю»[247]. Освоение этих земель, обильно политых потом и кровью русского крестьянства и военнослужилых людей, оборона их от крымцев вместе с потомками ханов и мурзами, по наблюдению Любавского, стоили Русскому государству столько же, если не больше, сколько тот выход, который некогда платила Русь в Орду[248]. Колонизация Предкавказья, как считал ученый, была простым продолжением заселения степной Украины, последним ее моментом, и поэтому носила все тот же характер[249].
Область Дона, в отличие от предыдущих районов, была освоена в XVI–XVIII вв. «вольной народной колонизацией», поэтому правительству осталось только позаботиться о включении в состав государства территории, уже приобретенной инициативой и средствами народа. Успехи колонизации в этих районах историк объяснял особой общественной организацией, приспособленной к условиям жизни в донских краях и особым подбором социальных сил, очень активно устремившихся на Дон с XVII в., когда «государственное бремя тяжелее давило народную массу, чем прежде»[250]. Но и здесь переход казачества в начале XVIII в. к земледелию, а в конце XVIII в. успехи «государственной» колонизации в крае сгладили бытовые особенности Дона, обусловленные историей его заселения, превратили укрепленные поселки казаков («городки») в типичные села, удержавшие только старинные названия станиц[251].
Пристальное внимание историка привлекала проблема колонизации Сибири в XVI–XIX вв. (главы XV, XX–XXIV), что было не только отражением глубокого интереса к этому краю в русском обществе в начале XX в. Сибирь поражала богатством разнообразных форм ее освоения, позволяла ретроспективно выработать модель колонизационных процессов восточного славянства в Восточной Европе VII–IX вв.[252]
Для создания своего «сибирского очерка» ученый использовал сравнительно небольшой круг литературы, но отличающейся концептуальной емкостью. Критическое использование разнообразного историографического наследия и тщательная проработка источников по истории колонизации Сибири (записки иностранцев XVI первой половины XIX в.; материалы ревизий и законодательство XVIII–XIX вв.) позволили историку создать цельное полотно истории такого сложного явления, как колонизация Сибири, интересно решить вопросы соотношения форм колонизации, их значения в процессе освоения территорий.
Любавский рассматривал ход колонизации Сибири, предварительно разбив его на ряд этапов (отличающихся по целям и методам освоения края), так как это был сложный и длительный процесс.
Уже на первом этапе колонизации Сибири (XVI–XVII вв.) историк выделил две ее «струи»: «правительственную» и «вольнонародную», отдавая предпочтение последней. Для Любавского не подлежало сомнению, что народ-герой колонизации Сибири, которая была освоена не столько благодаря блестящим подвигам, сколько путем поселения служилых людей и крестьян, постройки городов и острожков. При этом подчеркивалась огромная роль частной инициативы торгово-промышленных кругов Русского Севера (городов Поморья и Приуралья), в известной степени стихийный характер освоения Сибири в конце XVI–XVII в.[253] Желание правительства (главной целью которого в этот период было «подчинение инородцев и сбор ясака») удержать за собой занятую богатую территорию совпадало, по мнению Любавского, с интересами народных масс, искавших «лучших условий для своего труда, чем на родине».
Описывая вольнонародную, крестьянскую колонизацию и государственное заселение Сибири «по указу» и «прибору», исследователь определил продвижение русского народа в этом районе как преимущественно мирное. Ценны и интересные замечания Любавского о том, как и какими людьми по социальному и имущественному положению осваивались Сибирь и Дальний Восток, каким был тип расселения и чем он определялся[254].
240
ЛюбавскийМ. К. Историческая география России… С. 177–178.
241
Там же. С. 184.
242
Там же. С. 178, 179, 187, 190.
243
Там же. С. 209, 210, 237.
244
Там же. С. 234.
245
Там же. С. 217.
246
Там же. С. 255.
247
Там же. С. 264.
248
Любавский М. К. Историческая география России… С. 288.
249
Там же. С. 279–280.
250
Там же. С. 282.
251
Багалей Д. И. Очерки из истории колонизации степной окраины Московского государства. М., 1887. С. 131.
252
Любавский М. К. Историческая география России. С. 321, 341.
253
Любавский М. К. Историческая география России… С. 296, 148–203, 301, 324.
254
Там же. С. 325–331, 338.