Московское воскресенье

Она понимала, что за двадцать минут не успеет доехать, но шла, надеясь на чудо: вдруг задержка, вдруг что-нибудь… Конечно, на машине она успела бы, но теперь надо бежать до трамвая, всю дорогу бежать бегом.

Бежать? Куда? В крематорий!.. Это слово она не произносила ни разу, не знала ничего о нем, кроме того, что он находится где-то на окраине города. И сейчас она торопилась туда, чтобы последний раз увидеть Михаила. Боже мой! Последний раз! Как это осмыслить? Как с этим примириться? Вчера еще она смеялась с ним, сегодня думала о нем, ждала его, а он уже не существует. Как же это так? Если бы вчера кто-нибудь сказал ему, что с ним такое может случиться, как бы он протестовал!.. Единственно, во что не верят люди, это в собственную смерть. Будто смерть существует только для других… Конечно, если уж очень глубоко над этим задуматься, то поверишь, что и ты когда-нибудь умрешь, но это когда-нибудь так далеко, что ты успеешь закончить все свои дела и, когда уже больше не останется никаких забот, уйдешь на покой. Но умереть сегодня, ничего не успев закончить, — это непостижимо…

Допустим, если не ходить туда, не видеть его в гробу (боже мой, в гробу!), то можно представить, что он улетел куда-нибудь по важному заданию, может быть, на Урал, за новыми самолетами, и вернется не скоро. Но все же вернется. Но если ты знаешь, что он умер, умер, и ты не увидишь его никогда, кроме вот этого последнего часа, надо только успеть и можно еще раз увидеть это дорогое лицо.

Вдруг улица замерла, оглушенная ревом сирен, а через мгновение, словно подхлестнутые, люди хлынули во все стороны. Женщины подхватили на руки детей, старики, ковылявшие усталой походкой, побежали спотыкаясь, держась за грудь. Рупоры на каждом шагу повторяли: «Граждане, не стойте в подъездах и воротах, это опасно. Зайдите в ближайшее бомбоубежище…»

Оксана бежала вместе с толпой, теперь она думала только об одном: успеть, успеть. Через пять минут она будет у трамвайной остановки.

Улица опустела у нее на глазах, стало неудобно бежать одной, но зато она могла без помехи быстро шагать. Когда сирена умолкла, наступила такая тишина, что казалось, никакой опасности нет… И вдруг она услыхала над головой знакомый гул немецкого самолета, потом увидела, как самолет пронесся над улицей, и со всех сторон началась оглушительная стрельба. Это заставило Оксану ускорить шаг, она побежала. На углу ее остановил постовой, спросил, имеет ли она пропуск на право хождения во время тревоги. Она сбивчиво стала объяснять, что торопится в крематорий, показала ему книжку Союза художников и быстро прошла, услыхав вдогонку:

— Держитесь к стенке, берегитесь осколков!

Она думала, теперь ей беречься нечего, теперь ей все равно, даже будет лучше, если ее убьют. Михаила тоже убили. И она шла, не замечая ничего, думая только об одном: успеть увидеть его последний раз. Она шла по пустой улице под грохот зениток и переживала неповторимое мгновение войны, одна в центре огромного города. Что-то со свистом пролетело над ней и ударилось под ногами. Нагнувшись, она подняла кусочек горячего металла. Он обжигал руку, когда она рассматривала его, удивляясь, как это с неба могла упасть такая капля…

— Что вы делаете? — услышала она.

Из подъезда выбежал мужчина в кожаном пальто, схватил ее и втащил в коридор. В темном коридоре было так тесно, что Оксана сейчас же споткнулась. С улицы донесся рев пикирующего бомбардировщика, потом резкий свист.

— Ложись! — скомандовал кто-то в темноте. Все упали на пол, и дом содрогнулся от страшного взрыва.

Оксана еще не успела открыть глаза, как стоявшие у двери закричали:

— Мимо! Мимо! На мостовую!

Выбежав среди первых, Оксана увидела, что в ста метрах от того места, где она подняла осколок, посреди мостовой дымилась огромная воронка. Все еще сыпался вниз взметенный взрывом песок и щебень. Она поняла, если бы ее не втащили в подъезд, то наступил бы конец ее жизни. Она подумала об этом спокойно, просто отметила факт. Нет, она не испытала никакого страха. Опять ее охватило только одно желание — успеть.

Вот и пустынная улица, высокий глухой забор, здесь можно бежать, никому не мешая, может быть, в последнюю минуту она еще успеет проститься с Михаилом.

Издали она увидела, что ворота закрыты. Это озадачило ее: или она опоздала настолько, что все кончилось, или пришла слишком рано…

В саду было солнечно и тихо, по краям широкого тротуара редко стояли серебряные елочки, а под ними, так же в ряд, белые урны из металла, из мрамора, с портретами, с золотыми надписями. Впереди широкие ступени кубического здания, построенного из серого железобетона. Темное мрачное здание.

Оксана оглянулась, потерла вдруг похолодевшие руки… Вот здесь исчезает след человека.

Вошла в темный зал, прошла в боковую комнату, где сидела женщина за конторкой, и спросила: была ли кремация летчика?

Женщина перелистала толстую книгу и ответила, что кремация назначена на тринадцать часов, но по случаю воздушной тревоги задержалась.

В темном зале, как в кино, стояли откидные стулья. Она села у стены и вспомнила, как хоронили мать. В церкви горела красивая люстра, хор пел какие-то чудесные мотивы. Она на всю жизнь запомнила: «Со святыми упокой…» Ей тогда было четырнадцать лет. С тех пор у нее никто не умирал. И вот она уже взрослой впервые видит перед собой конец человеческих тревог и волнений. Вот сейчас принесут Михаила и сожгут. Как жестоко. С мамой было не так. Ее пронесли по дорожке, усыпанной цветами, вокруг могилы поставили решетку из железного кружева, посадили три розовых куста, а на плите белого мрамора золотом написали: «Спи, дорогая, с миром…» И она спит… А тут вот возьмут и сожгут. Страшно. Нет, «Спи с миром» — лучше.

Шум подъехавших машин ворвался в вестибюль и долго гудел в углах темного зала. Оксана увидела, как с голубого автобуса сняли красный гроб, увидела вереницу зеленых военных автомобилей.

И вот они шли мимо нее, краснолицые, нахмуренные летчики, шли, держа фуражки в руках, опустив головы. Гроб несли молодые летчики, позади, чуть поддерживая угол гроба, шел седой командир с черным обветренным лицом. Среди этой группы она увидела отца и пошла ему навстречу, вдоль стенки, чтобы не мешать встречным. У двери взяла его за рукав и отвела в сторону. Без удивления он посмотрел на нее, тихо сказал:

— Может быть, лучше уехать.

Оксана покачала головой.

— Нет, теперь мне никогда не будет плохо. Хуже этого ничего не может быть.

Отец долгим, внимательным взглядом посмотрел на нее, словно старался заглянуть в сердце, заметил какое-то странное спокойствие, подумал, что, пожалуй, она не выдержит, но все же сказал:

— Ты здесь одна женщина, может быть, лучше тебе…

Она не дослушала, взяла его за руку, крепко сжав, прошептала:

— Не беспокойся. Теперь я выдержу все. — И повела его вслед за толпой.

В зале глухо играл орган. Закрыв глаза, Оксана слушала тяжелые звуки реквиема. Потом седой командир почти с закрытыми глазами остановился у гроба и стал тихо говорить о том, что летчик Шумилин исполнил долг перед Родиной, что Родина никогда не забудет его. Говорил, с трудом выдавливая слова, и вдруг склонился над гробом, дрожащим голосом сказал:

— Прощай, Миша, прощай, соколик! — И отошел, держась за красный борт гроба. Вслед за ним подходили летчики, всматривались в застывшее лицо своего друга и отходили с помутневшими глазами, плотно сжав губы.

Оксана видела профиль Михаила с правой стороны, он лежал спокойный, словно спал и радовался отдыху. Но как только зашла с левой стороны и стала приближаться к нему, увидела профиль с изломанной бровью — страдальческая морщина застыла в углу рта, он словно был охвачен немым отчаянием, что погиб не вовремя.

Оксана приближалась, и привычное лицо, которое издалека дорисовывала память, вдруг изменилось и уже было незнакомо, было чужое, как все мертвые лица. Она нагнулась и мысленно шепнула: «Прощай, милый!» Но так как лицо его сейчас ей показалось чужим, то она не решилась поцеловать его, как хотела, а только приникла головой к его груди, словно надеялась еще услышать его сердце, но тут отец взял ее за плечи и отвел от гроба.