Страница 13 из 19
Описание двух типов «промышленников» особенно интересно: оно свидетельствует о живой наблюдательности молодого автора, его зоркости, цепкости памяти и рано сложившегося уменья давать четкие описания; «Зверопромышленник — это человек, живущий почти исключительно охотой и только досуг свой посвящающий хозяйству. В большинстве случаев хозяйством его ведает отец, брат или кто-нибудь из близких родственников. Весьма интересно ходить с ним на охоту. У этих людей на все имеются интересные приемы и сноровка, выработанные долголетним охотничьим опытом и практикой. Где держится зверь, как его обойти, где искать подранка, уменье различать след зверя и его свежесть, способность быстро ориентироваться и принимать соответствующие решения, угадывать намерения зверя, отличное зрение и тонкий слух, дающие возможность распознавать тайгу и читать ее жизнь как знакомую открытую книгу, способность найти пропитание, устроиться на ночь во всякую погоду, уменье быстро скрадывать зверя без всякого шума, подражать крику животных — вот отличительные качества и черты охотника-зверопромышленника» [57]. Арсеньев в этом очерке еще не дает полной воли своему художественному темпераменту. Но последний порой все же прорывается наружу, и страницы официального отчета начинают звучать, как поэма. Ярко обнаруживается здесь и поразительное арсеньевское чутье к природе: художественно эмоциональное ее восприятие и страстная влюбленность в нее. Вот, например, один отрывок: «…В это время тайга живет и дышит. Рев изюбрей, крепкие удары их рогов, фырканье рыси, лай красных волков, крик кабарги и рев тигра — все это стоит несмолкаемым гомоном в лесу от заката до утреннего рассвета. Целую ночь этот стон тайги (курсив наш. — М. А.) не дает сомкнуть глаза охотнику. Для охотника-любителя это самое интересное время, воспоминания и впечатление которого останутся в памяти на всю жизнь» [58].
Мы подробно остановились на этом раннем «отчете», так как он служит убедительным опровержением утверждений о позднем формировании литературного таланта Арсеньева и поздней выработки его литературной манеры.
Художественный темперамент автора проявляется и в «Кратком очерке»: таковы описания тайги, почти целиком перенесенные из очерков, печатавшихся в «Приамурье», описания таежных балаганов и некоторые другие. Маленьким шедевром является среди них описание «поединков рыб (кеты)» «…они (самцы) гуляют спокойно, пока не появятся самки. Как раз к этому времени у самцов появляются большие острые клыки. Тогда начинаются поединки: эти рыбы донельзя драчливы. Я видел раз, как один самец схватил другого за спинку, и так обе рыбы шли не разделяясь, по крайней мере около двухсот шагов… Когда рыбы дерутся, они настолько ослеплены бывают яростью, что не замечают приближения человека. Обыкновенно в таких случаях надо бить нижнюю рыбу. Она думает (курсив наш. — М. А.), что боль причиняет ей другая (верхняя) и с своей стороны с еще большей яростью кусает ее» и т. д.[59].
Эти особенности писательской манеры Арсеньева привели некоторых исследователей и критиков к ложным представлениям о характере и природе основных книг В. К. Арсеньева и о месте их в географической литературе; их относят не к научным сочинениям в собственном смысле слова, а к произведениям «литературно-художественным» и даже «беллетристическим». В библиографическом указателе русской охотничьей литературы (1929), вошедшем в состав пятитомных «Основ охотоведения» Д. К. Соловьева, сочинения В. К. Арсеньева включены в раздел «охотничьей беллетристики» [60]; близок к такому пониманию и Н. Е. Кабанов, который в своем обзоре «вклада В. К. Арсеньева в науку и литературу» рассматривает его книги о путешествиях исключительно как «литературно-художественные произведения». В проспекте шеститомного собрания сочинений В. К. Арсеньева книга «Дерсу Узала» названа повестью («Повесть о гольде — спутнике В. К. Арсеньева в путешествиях») [61]. Н. Е. Кабанов дал и обоснование этой точки зрения. «В самом деле, — пишет он, — кому может притти мысль, считаем ли мы Н. М. Пржевальского, В. И. Роборовского, Г. Н. Потанина, П. К. Козлова да и многих других, оставивших нам незабываемые описания своих путешествий, писателями. Конечно нет, мы считаем их учеными, исследователями, географами, путешественниками и пр.» [62] (курсив наш. — М. А.). Арсеньев же, по мнению автора, является ученым путешественником и исследователем лишь в своих ранних произведениях и в первой редакции книг о путешествиях с Дерсу, но в последующих сочинениях (в том числе и главным образом в книге «В дебрях Уссурийского края») он выступает уже как писатель. Так произошло странное и неожиданное исключение из науки трудов замечательного путешественника и перевод их в беллетристику, а отсюда были сделаны уже дальнейшие выводы. К книгам В. К. Арсеньева стали подходить с совершенно иными критериями и требованиями, окончательно ломающими представление об их научном качестве. На страницах дальневосточной печати раздавались голоса об «узости рамок, которыми себя ограничил» В. К. Арсеньев, об одностороннем по-показе края, об отсутствии интереса к городской жизни и жизни населения вблизи железной дороги; его упрекали, наконец, в пристрастии к таежной экзотике и т. д. [63] Едва ли возможно считать такие упреки закономерными и обоснованными, они были бы вполне уместны, если бы речь действительно шла о писателе-беллетристе, свободно избирающем свои темы и столь же свободным в выборе образов для показа особенностей края, который он стремится изобразить в своем творчестве, но они совершенно незаконны в применении к книгам путешественника, связанного своим материалом и обязанного описывать лишь то, что входило в поле его зрения во время путешествия. Арсеньева упрекали и в романтизировании Дерсу, забывая при этом, что Дерсу портрет не литературный, а (как это правильно указал Горький) реальный образ живого человека; романтический же ореол создан читателями и, следует добавить, критиками, забывшими о реальной сущности Дерсу.
Противопоставление, которое делается между Арсеньевым и Пржевальским, является не только глубоко ошибочным, но опасным, ибо внушает ложные представления о характере научного творчества обоих путешественников.
О литературной манере Пржевальского писали и упоминали почти все его биографы и авторы статей о нем, но до сих пор нет специальной работы, посвященной этой теме. Внимание исследователей останавливалось преимущественно на общем типе сочинений Пржевальского и их составе. Сравнительная характеристика сочинений Пржевальского, Певцова и Потанина находится в книге академика В. А. Обручева о Потанине: «Путевые отчеты всех трех пионеров, — пишет автор, — являются настольными книгами современного натуралиста, занимающегося изучением природы и жителей внутренней Азии, не только географа и этнографа, но и геолога, зоолога, ботаника, даже климатолога и археолога». «Но эти путевые отчеты, — указывает далее В. А. Обручев, — неодинаковы: у Потанина и Певцова даны более точные характеристики местности, более детальные данные о виденном и слышанном, у Пржевальского — «более красивые описания природы, более интересное изложение хода путешествия, путевых встреч, охотничьих приключений» [64]. Современный исследователь-географ, редактор новейших переизданий книг Пржевальского Э. М. Мурзаев еще более резко противопоставляет книги Потанина и Пржевальского. По его мнению, «Очерки Северо-Западной Монголии» читать и трудно и «порой скучно». «В деталях, представляющих большой научный интерес, слабо проглядывает романтика путешествия. жизнь экспедиции, ее люди и быт. Здесь нет и обобщающих тематических разделов; это только полевые дневники, очень нужные и полезные, но требующие еще окончательной обработки» [65]. Нам представляется несколько преувеличенной такая характеристика сухости «Очерков Северо-Западной Монголии» Потанина, но основное различие уловлено автором правильно. Книги Пржевальского пленяют сочетанием строгой научной точности с живым и ярким изложением, пленяют и чаруют исключительной свежестью восприятия природы и энтузиастическим отношением к ней, они пленительны, наконец, великолепным русским языком, которым в совершенстве владеет их автор.