Страница 3 из 31
— Ну, как, Закиров, «Рысак» твой не шалит? — спросил, подойдя к нашему танку, заместитель командира по технической части, которого обычно звали просто «зампотех».
— Почему шалит? — обиделся за свою машину Закиров. — Наш танк — хороший машина.
— Тогда выходит, что здесь нам делать нечего, — сказал зампотех, заглянув через открытый люк механика-водителя в машину, где каждая деталь, вычищенная и смазанная, поблескивала от света зажженных плафонов. Снаряды были аккуратно уложены в ящики боеукладки и сверху покрыты куском брезента.
Очистив от снега сапоги, зампотех полез в машину.
Вслед за ним в танк втиснулся высокий, плечистый ремонтник. Из люка лишь торчали его громадные ноги с комьями снега на каблуках сапог.
Закиров бросился к танку и, схватив ремонтника за ногу, закричал:
— Вылезай обратно! Не можешь ты понимать, что такое танк!
Часа через два осмотр и мелкий ремонт танков были закончены. Покачиваясь на выбоинах плохо накатанной дороги, летучка с ремонтниками скрылась за поворотом.
Сложнее обстояло дело с людьми. Нужно было подумать: брать ли свою роту в полном ее составе или подбирать людей в экипажи и из других подразделений? Мне казалось, что роту разбивать не следует, а нужно взять ее в рейд по возможности целиком. За короткое время чужие, незнакомые люди в армии привыкают друг к другу, становятся боевыми товарищами. Подразделение живет дружным коллективом, где каждый занимает свое место, делает свое, всем нужное дело. Кажется, лишись двух-трех человек из роты, сразу почувствуешь себя словно без пальцев на руках. Новый же человек, хотя и более опытный, на первых порах иной раз не помогает, а даже мешает.
«Все же некоторых придется заменить», — думал я. В то же время было ясно, что предстоит немало трудностей: командиры других подразделений с большой неохотой будут отдавать своих людей.
— О чем задумался? — заботливо спросил меня незаметно подошедший замполит Кудряшов.
— Вот хорошо, что ты здесь, Иван Федорович, — обрадованно сказал я, — мне надо с тобой посоветоваться.
— Пойдем, потолкуем. В землянке сейчас свободно, все работают на машинах.
Мы вошли и сели у печки. Я рассказал своему замполиту, что думаю в основном весь личный состав роты взять в рейд, заменив минимальное число людей. Иван Федорович одобрил мою мысль. Потом стали обсуждать, кого же следует заменить.
— Ты, Иван Федорович, — сказал я, — людей наших знаешь лучше, так подскажи. Вот Кирсанов, например… Хотя и опытный танкист, а мне кажется, он для нашего рейда не годится. Замкнутый какой-то, угрюмый. Не пойму я, что у него в голове. Вообще-то упрекнуть его не в чем, он исполнителен, но делает все так, словно повинность отбывает.
— Да, да… — задумчиво попыхивая цыгаркой, как бы соглашаясь со мной, ответил замполит. — А еще кто вызывает у тебя сомнение?
Я назвал человек шесть, уже не объясняя причин своего недовольства ими.
Кудряшов взял стоявший возле печки погнутый железный прут и стал шевелить им раскаленные угли. На его лицо падал красноватый отблеск огня, отчего отчетливей и резче выделялись морщины на высоком лбу и в углах губ. Покрасневшие от бессонницы глаза лихорадочно блестели. Только сейчас я заметил, насколько сильно устал этот человек. Он достал свой кожаный портсигар и протянул его мне. Курить не хотелось, и я отказался. Кудряшов свернул цыгарку и, затянувшись, сказал:
— Ты мне назвал семерых, которых заменить собираешься. И, пожалуй, о четырех из них я с тобой спорить не стану. Но троих ты забраковал ошибочно. Особенно несправедливым считаю твое отношение к Кирсанову.
Кудряшов рассказал о том, что произошло с Кирсановым незадолго перед тем, как я принял роту. Кирсанов всегда был на хорошем счету. Но однажды он получил анонимку. Один подлец написал ему из тыла, что будто бы его невеста, трактористка Наташа, ведет себя плохо. В тот же день Кирсанов самовольно ушел в деревню и напился там до потери сознания. Его должны были отдать под суд, но приказ о выступлении на передовую заставил решение вопроса о проступке солдата отложить.
В бою Кирсанов вел себя самоотверженно.
Позже выяснилось, что клеветник сводил счеты со знатной трактористкой за критику. Кудряшов рассказал, как ему удалось разоблачить мерзавца, оболгавшего невесту Кирсанова, как он позаботился о том, чтобы Кирсанов был прощен.
— Правда, товарищи по роте продолжали еще подшучивать, называя его «залей-горюшко», но Кирсанов на это не обижался, — продолжал Кудряшов. — Я все больше и больше присматривался к нему и пришел к убеждению, что кажущаяся угрюмость Кирсанова не что иное, как досада на самого себя за проступок, вызванный недоверием к своей любимой. Он человек думающий, рассудительный и прямой. За него можешь не беспокоиться.
— Ладно, — сказал я.
Так же убедительно отстоял замполит и еще двух солдат. Было приятно, что мои опасения оказались необоснованными. «Вот ведь, — подумал я, — увлекаясь заботой о боевых делах и техническом оснащении, мы, командиры, иной раз мало думаем о солдатах, о самом денном, что нам доверено Родиной».
— Ну, что ж, раз мы с тобой повели разговор о людях, — сказал я, — то не мешает нам вспомнить о Семенове.
Повар по профессии, он во время войны стал механиком-водителем и в начале 1942 года прибыл с маршевой ротой в нашу бригаду. Практику вождения имел небольшую, как все те, кто приобретал ее на маршах по пути к фронту. После прибытия в бригаду он вскоре был взят из экипажа и поставлен орудовать на солдатской кухне. Это случилось в тот день, когда в бою с прорвавшимися к штабу гитлеровцами погиб повар Жмытько.
Получив новую должность, Семенов явился в экипаж с подозрительно осоловевшими глазами и, обняв своего друга башнера Алимова, жаловался ему:
— Жизнь, Геша, как котелок, дала трещину. В чем я, скажи мне по-дружески, провинился? В чем? А? Молчишь! То-то… Все вы друзья до черного дня.
— Брось зря болтать-то, — урезонивал его Алимов. — Ты, брат, видать, хватил сегодня лишнего.
— Я хватил? Нет, друг. Это меня хватили в самое сердце!
— Э-э, друже! Никак ты и впрямь очумел. Где ты?.. В армии, на фронте, или у себя в Севске, в столовой? Как ты можешь приказы командира обсуждать? Приказ — это закон для солдата. Пошлют меня завтра санитаром — пойду в санитары. Определят на кухню картошку чистить — и буду как миленький. Где мы нужны, туда нас и ставят. Я, Петя, считал тебя умным человеком, а ты вот какой!
Семенов махнул рукой и, уныло бормоча, пошел к своей ненавистной кухне. Он ругал и проклинал себя за то, что вступал со своим предшественником в постоянные споры о качестве приготовленного обеда, почему все и узнали о его довоенной специальности, что и послужило причиной перевода его в повара.
Просил он и меня перевести его обратно в экипаж, ходил к комиссару и даже добрался до комбрига. Надоедал всем и каждому, так что в конце концов за несоблюдение дисциплины заработал пять суток ареста.
На этот раз я все же решил его с кухни забрать и взять с собой. Солдат он был рассудительный, храбрый и напористый. По нескольку суток без сна, в напряженной обстановке, в жару и холод он мог не вылезать из машины, даже тогда, когда другие валились с ног. Никто не слыхал от него ни жалоб на службу, ни тяжкого вздоха тоски по горячо любимой, оставшейся в оккупации семье. К товарищам он относился добродушно и любовно. Только с дружком Жмытько бывали у Семенова стычки. Жмытько действительно готовил неважно, чем и заслужил себе недобрую славу среди товарищей.
Договорившись с командованием, я забрал Семенова в экипаж и назначил механиком к лейтенанту Решетову. Водителем у Решетова был молодой парень из последнего пополнения, нерадивый, трусоватый и плохо знающий свое дело. Решетов был рад, что получил в экипаж исполнительного солдата, а Семенов — что попал к такому боевому, заслуженному командиру, пользующемуся любовью и уважением.
Предстояло заменить несколько человек. На машине лейтенанта Кобцева был неопытный механик-водитель. С ним часто случались какие-нибудь казусы: то при загонке машины в капонир он наедет гусеницей на бруствер и исковеркает результат многочасового тяжелого труда, то наскочит на дерево по обочине дороги или сломает забор. Брать такого в рейд было бы непростительной оплошностью. Четкость работы всего экипажа в бою во многом зависит от водителя.